– Знаю, – сказал принц.
– Остановим его? – это спросил Баэрд.
Алессан покачал головой:
– Не ты. Я. Он не может уйти от меня, если я его не отпущу. Если я позову, он вынужден будет вернуться. Я его держу… на привязи, мысленно. Это странное ощущение.
Действительно, странное, подумал Дэвин. Он переводил взгляд с принца на темную фигуру у ручья. Он даже представить себе не мог, как они должны себя чувствовать. Или, скорее, он почти мог это себе представить, и это ощущение беспокоило его.
Дэвин почувствовал на себе взгляд Катрианы и повернулся к ней. На этот раз она не отвела глаз. Выражение ее лица было странным; Дэвин понял, что она испытывает то же беспокойство и ощущение нереальности, что и он. Он внезапно живо вспомнил тяжесть ее головы на своем плече час тому назад. Тогда он едва обратил на это внимание, настолько пристально наблюдал за Эрлейном. Дэвин попытался ответить ей ободряющей улыбкой, но, кажется, ему это не удалось.
– Трубадур, ты обещал нам сыграть на арфе! – внезапно крикнул Сандре.
Чародей не ответил. Дэвин уже позабыл об этом. Ему не очень-то хотелось петь, и Катриане, наверное, тоже.
Поэтому получилось так, что Алессан, без всякого выражения на лице, достал свою тригийскую свирель и начал играть у костра один.
Он играл превосходно, с экономным, приглушенным звучанием, такие нежные мелодии, что Дэвин в его теперешнем настроении вполне мог представить себе, как звезды Эанны и голубой полумесяц единственной луны замедляют свое неумолимое движение по небу, чтобы не пропустить ни одной ноты этой чудесной музыки.
Спустя некоторое время Дэвин понял, что делает Алессан, и внезапно почувствовал, что вот-вот заплачет. Он сидел неподвижно, чтобы не потерять самообладания, и смотрел на принца через оранжево-красные языки пламени.
Глаза Алессана были закрыты, его худые щеки почти ввалились, а скулы отчетливо выделялись. И казалось, он вливает в свою музыку, как воду из жертвенной храмовой чаши, стремление, которое им движет, порядочность и заботу, составляющие основу его существа, как уже знал Дэвин. Но дело было не в этом, и не поэтому Дэвину хотелось плакать.
Каждая песня, которую играл Алессан, каждая мелодия, высокая и благозвучная, до боли ясная, была песней Сенцио.
Песней для Эрлейна ди Сенцио, который сидел на берегу ручья, окутанный горечью и ночной тьмой.