Интересно, подумала Катриана, догадывается ли он, как сильно она ненавидит, когда ей говорят подобные вещи.

– Единственный человек, который может бродить сегодня по дому, – это наша хозяйка, а она вряд ли придет ко мне. Слева от тебя есть кресло.

Она услышала, как он нашел его и со вздохом откинулся на мягкую спинку.

– Наверное, это правда, – ответил он обессиленным голосом. – И я прошу прощения, мне вовсе не следует учить тебя, как о себе заботиться.

Она пыталась уловить иронию, но не услышала ее.

– Мне удавалось неплохо справляться без твоего руководства, – мягко сказала она.

Он помолчал. Потом сказал:

– Катриана, я честно не знаю, зачем я здесь. Сегодня у меня такое странное настроение. Мне так грустно, даже смешно.

В его голосе было нечто очень странное. Она мгновение поколебалась, потом, осторожно поправив одеяла, потянулась, чтобы ударить о кремень.

– Ты зажигаешь огонь в дни Поста? – спросил он.

– Как видишь. – Она зажгла свечу, стоящую у кровати. Потом, несколько жалея о своем ядовитом тоне, прибавила: – Моя мать зажигала одну свечу – всего одну, в память о Триаде, так она говорила. Но я поняла, что она имела в виду, только после встречи с Алессаном.

– Это странно. Так же делал и мой отец, – задумчиво произнес Дэвин. – Я никогда об этом не думал. И не знал, почему он так поступает. Мой отец был не из тех, кто объясняет.

Катриана повернулась и посмотрела на него, но он сидел, утонув в кресле, и крылья подголовника заслоняли его лицо.

– Напоминание о Тигане? – спросила она.

– Должно быть, так. Будто боги Триады не заслуживают полной преданности или соблюдения всех правил из-за того, что допустили такое. – Дэвин помолчал, потом прибавил задумчивым тоном: – Это еще один пример нашей гордости, не так ли? Той тиганской самонадеянности, о которой вечно твердит Сандре. Мы торгуемся с Триадой, качаем чаши весов: они отняли наше имя, а мы отнимаем часть положенных им обрядов.

– Наверное, ты прав, – сказала Катриана, хотя никогда не воспринимала это подобным образом.

Дэвин иногда высказывался в таком духе. Она не считала этот поступок ни проявлением гордости, ни торгом, скорее напоминанием самим себе о том, какая несправедливость была совершена. Напоминанием, как и голубое вино Алессана.

– Моя мать – женщина не гордая, – заметила она, к собственному изумлению.

– А я не знаю, какой была моя мать, – сказал он сдавленным голосом. – Даже не знаю, могу ли я назвать гордым отца. Наверное, я о нем тоже знаю очень мало.

У него действительно был странный голос.