– Маг. Два года банду свою держал. Не уверен, что из него что-то выйдет, но уговорили взять пока.

Мальчишка не выглядел внушительным, он стоял в стороне и, пожалуй, единственный осматривался вокруг без страха, с холодным интересом.

– Будут проблемы, – вздохнул Матвей.

– Будут, – согласилась Эвелина, просто-таки шкурой ощущая недетский взгляд. – Только мальчики?

– С девочками проще. Двуипостасные от женщин не отказываются. Мало их. Ведьмы своих примечают, да и… вообще. Они отходят легче, приспосабливаются проще. Эти же… зверята.

Кто-то кого-то толкнул.

Раздался крик.

Мат.

…проблемы определенно будут, но…

Эвелина запахнула полы шубы, посмотрела на небо и запела. Ее песня была легкой, как нынешний морозный день. Первыми замерли конвоиры. Застыли солдаты, некоторые прикрыли глаза, позволяя себе погрузиться в воспоминания.

Голос летел, раскалывая морозное небо, наполняя весь мир смыслом, но для каждого он был своим. И первым не выдержал мальчишка, тот, что стоял, сгорбившись, сунувши руки в карманы. Из закрытых глаз его потекли слезы, но никому-то не было дела до чужой слабости.

А когда Эвелина все-таки замолчала, то услышала, как совсем рядом кто-то судорожно вздохнул…

…снова хотелось плакать.

Чужая боль висела над полем, и Виктории пришлось сделать усилие, чтобы сдержать протяжный крик. Почему никто не видит?

Никто не ощущает?

По щекам поползли слезы, и одно это заставило Пантелеймона Тимофеевича пятиться. Вот он поднял руку, и сопровождение отступило.

Правильно.

Только не понятно. Ладно, вот это вот туманное марево, повисшее над полем, люди не видят, но неужели они не чувствуют? Или все-таки… место, где стояла до войны деревенька, гляделось мирным. Снег присыпал поля, укрыл лес, раскрасивши его во все оттенки белого, заодно уж припрятал под толстым покрывалом и остатки самой деревеньки.

Но это-то… это не спрячешь.