Она покачнулась, но упасть не позволили. Крепкие руки удержали, обняли, запахивая шубу, которая вновь раскрылась. Виктории сунули флягу с теплым сладким чаем и носовой платок.

– Спасибо, – сорванное горло болело, и к вечеру она вновь потеряет голос.

Пускай.

Пантелеймон Тимофеевич кивнул и, как ему показалось, незаметно смахнул струйку крови, выползшую из уха. Вот ведь упрямец. Этак и оглохнуть недолго.

– Что тут было? – Виктория не стала упрекать человека, которому была глубоко благодарна. Все-таки он не обязан был находиться рядом.

Наоборот даже.

А он взял и остался.

– Деревня. Асверы сожгли. Всех. И… – Пантелеймон Тимофеевич поежился. – Местные жаловались, что неспокойно тут. А место хорошее. Земли плодородные, луга… ну и вот. Послали.

Послали.

И сюда. И в другое место.

– На сегодня все, – она вернула флягу. – Если куда еще, то завтра уже.

– Целителя?

– Не стоит. Само пройдет.

Виктория оперлась на руку. А Пантелеймон Тимофеевич покачал головой. И сомнения его были странно ясны, понятны даже: дело они делали нужное, правильное, чего и он, упертый, отрицать не мог. Но правильность эта не помогала принять факт, что делала это дело женщина.

Слабая.

Хрупкая.

Такой бы в библиотеке работать…

…это он как-то сказал помощнику своему, и Виктория едва не рассмеялась: вот ведь, угадал. Только… в библиотеку ей, может, и позволят вернуться. В любую, какую она выберет, но потом, когда будут отпеты-очищены, отпущены слезами связанные души.

Когда это случится?

Она не знала. Да и страшно было признаться самой себе, но Виктории нравилась эта странная жизнь. Что вагон их, больше напоминавший обыкновенную квартиру, что города и городки, столь похожие и разные одновременно. И нынешний, в который вернулся конвой, встречал тишиной, блеклым светом фонарей да снегом.