– Траки Уоллес.
Я не сразу открыл глаза. Это было необязательно. Я остался на месте, тяжело дыша, пытаясь не потерять почву под ногами, пытаясь понять, откуда доносится этот звук и что он может означать. Лишь когда на меня упала чья-то тень, я выпрямился.
Президент Бернхем выглядел даже хуже, чем в последний раз, когда я его видел, он напоминал ходячий струп и, очевидно, мучился от боли. И все же он выдавил из себя улыбку.
– Я думал, вы в реабилитационном центре, – сказал я, когда дюжина солдат удачи окружила меня, скрутила руки и сковала их наручниками.
Он покачал головой.
– Это старая уловка. Бывает полезна, когда тебе нужно ненадолго исчезнуть. Хотя я и правда нахожу побережье очень расслабляющим. Когда над нефтяным пятном садится солнце, весь океан выглядит так, будто объят пламенем.
Он развернулся и направился в сторону улицы, прочь от смрадной гнили моего лагеря, а один из его солдат толкнул меня в спину, чтобы я пошевеливался.
Все было кончено. Все было кончено. Но мне уже было все равно. Я даже не испугался. Они могли застрелить меня прямо здесь, и я бы не заметил. Туман рассеялся. Когда над Тихим океаном садилось солнце, сквозь смог плыли разноцветные слои облаков; кишечно-розовые, кроваво-красные – красота, которая напоминала открытую рану.
Что-то маленькое, темное и незнакомое в небе над нами накрыло тенью узкий кусочек проулка, прежде чем опуститься на сетку проводов, чтобы прихорошиться. Мне потребовалась доля мгновения, чтобы вспомнить, как это называется.
Птица.
Она запела и продолжала петь, пока мы медленно шествовали к военной базе. И я забыл, что иду умирать. Я стал трепетанием, сотканным из пения птиц. Я улетал за пределы этого мира на спине, увенчанной темными перьями. Я находился внутри нежного, открытого горла, которое при этом каким-то чудом умудрялось петь.
47
47