Глаза Иржи — серебро и синь. То ли само небо, то ли тихое озеро под мирным небом. Смотрю — и на душе делается чище. Как будто умываюсь. Глубокие глаза. Отрезвляющие… хотя разве так говорят о глазах?

— Попробуй сказать словами, постарайся, — терпеливо советует Иржи. — Пока не могу понять, что с тобой случилось. Тебя накрыло так полно, что память угасла. Рассудок людей вообще-то слаб, пусть они не признают подобного. Рассудок — панцирь. Или шкура. У варана самая крепкая шкура, какую я только видел. Но шкура — еще не сам варан. Внутри шкуры как жилы и скелет — опыт, воля, душа. А еще сердце… Когда оно пробито, вот тогда совсем беда… А шкура лопается и снова зарастает. Первый раз больно. После всего лишь досадно. Твоя шкура лопнула первый раз, да?

— И-ии… ха-аа…

— Для начала неплохо, — ободрил Иржи. Прикрыл глаза, и мир словно угас, сделалось трудно не рухнуть во тьму. Но взгляд вернулся, как знакомая опора. — Значит, всё же догадка моя верна. С тобой приключилось то, что мы в степи называем ночь разума или просто — Ночь. В степи немного людей, умеющих сознательно уйти в Ночь. Но даже они, попав туда впервые, блуждают и теряют себя. Многие отказываются испытать это повторно. Тех, кто знает Ночь, зовут зверьей кровью. Есть подозрение, что у всех у вас был общий предок. Не знаю точно, мне не интересно копаться в прахе минувшего. Живое куда ярче и ценнее. Что могу сказать? Ты хорошо возвращаешься. Некоторые после первой Ночи по полгода не в себе. Старайся, не верь в усталость. Она — обман рассудка, помеха душе и сердцу. Рассудок ленив. Ленью он защищает себя и тело. Хотя у тела есть еще боль. Боль спасает даже безрассудных.

Иржи улыбнулся. Чуть наклонил голову, прочесал легкой рукой волосы. Светлые и упругие, они бежали меж пальцев, лоснились бликами спелой травы… чешуйками золотых рыбок. Глядя на Иржи и дыша с ним в такт, нетрудно принять, что сейчас не рассвет, а середина дня. Что серость степи — привиделась.

Небо синее, пусть и вылиняло в застарелой засухе. Солнце яростно-горячее, цвета у него нет, лишь сияние. А степь осенняя. У неё рыжая шкура с темными подпалинами теней. Точно такая шкура у скакуна деда Слава…

Больно! Первое имя, которое выскользнуло из тьмы беспамятства на волю, стало выстраивать вокруг себя узор памяти. Очень больно. Потому что имя попалось такое… крепкое, коренное. Не вырвешь, не выкорчуешь его ни ленью, ни тьмою!

Слав. Мой Май. Маришка. Матвей. Деда Пётра. Кузя! Сим, Арина, Рин… имена посыпались вроде гороха, меня накрыло их ворохом. Пришлось моргать и пережидать, пока звуки и смыслы немного улягутся.