Кормили тут вкусно, и Коста с большим трудом удерживался от того, чтобы не тащить остатки обеда в комнату и не прятать в тумбу. За это Сейши обещал отдельное и очень строгое наказание: «Привычки нищего нужно выбивать из натуры палками и наказаниями, иначе будет слишком поздно».

Разговаривать за едой было запрещено — и только стук приборов и шелест салфеток, нарушали царившую в столовой тишину.

Коста тихо вздохнул — Пятый умудрялся переговариваться даже тут, рисуя иероглифы соусом на тарелке и требовательно стучал по краю пиалы в ожидании ответа.

Пятый ставил его в тупик. То, как вел себя, как подавал, как действовал, все это не укладывалось в то, каким его видел Коста. Точнее, каким его видела кисть.

Тушь никогда не врет. Лист белый — тушь черная. Линию, нарисованную единожды не исправить. Пергамент не дает вторых шансов. На портретах учеников, которые Коста тщательно собирал неделю, Пятерка выглядел иначе.

Старше. Взрослее. Более усталым. Со скорбными складками вокруг рта и без своей неизменной дурацкой улыбки. Собранным, напряженным, расчетливым, готовым отражать любое нападение, но при этом — чистым. Единственное, что Коста мог точно сказать про Пятого — тот точно верил в Великого и был… не испорчен, чтобы это слово ни значило.

Коста положил кусочек нежной рыбы в рот и тщательно прожевал. Вкус был незнакомым — в северных водах такой не водилось.

Весь вопрос в том — чему верить. Глазам своим или своим рисункам. Ощущениям или тому, что тебе так настоятельно показывают? Пятый, пятый, пятый… какой ты на самом деле?

«Дзинь».

С соседнего столика — через два, кто-то уронил прибор на пол — конечно, Семнадцатый. Коста равнодушно наблюдал, как сосед-по-комнате, который-так-и-не-стал-другом, выбирается из под стола, стремительно краснея.