Коста встряхнулся рывком, как собака, подпрыгнул вверх, разминая мышцы, и снова заходил от стены к стене — быстро печатая шаг. Все, что угодно, чтобы не думать, все, что угодно, чтобы упорядочить мысли в голове, в которых он начал тонуть.
На третьей тысяче он опять устал так, что еле передвигал ноги, но это была приятная усталость — знакомая. На четвертой тысяче шагов Коста бросил считать и начал петь — всё, что знал. Читать стихи вслух, повторяя с разными интонациями то, что говорил — Лису понравилось бы.
После того, как голос окончательно сел — он охрип так, что мог только сипеть, репертуар закончился — он начал заговариваться и повторяться. А темнота вокруг начала сгущаться и давить, почти физически, заставляя жадно хватать ртом воздух… воздух…
Коста остановился и замер, открыв рот — и высунул язык, пытаясь попробовать воздух — вкус изменился. И — запах. Воздух, до этого пахнущий солью и ветром, стал пресным и… Коста подошел к стене и начал перемещаться, держась, пока не дошел до места, где сверху иногда дул слабый ветерок — окошко, поднял лицо вверх и замер, блаженствуя.
Редкие мелкие капли бесшумно падали вниз из вентиляционного отверстия — дождь. На острове пошел дождь.
Он стоял в полной темноте и ловил капли дождя. Жадно открыв рот. Подставлял лицо, поднимал вверх руки, весь превратившись в ощущения. Вокруг не было ничего, во всем мире не осталось ничего, только он — и редкие капли, бесшумно срывающиеся вниз.
***
«Щит» строить не получалось. Коста попробовал, чтобы хоть чем-то занять мысли, но потерялся между реальностями. И после третьего погружения в себя понял, что почти не может различить, где мысленная проекция катакомб в его голове, а где реальный мир карцера. Ему пришлось не раз и не два пнуть стену, до боли, чтобы почувствовать себя живым.