Голос дрожал и был противно-писклявым. И колени тряслись, а в животе образовалась неприятная тянущаяся пустота.

Она ведьма!

Ведьма!

И… и надо сосредоточиться. Вспомнить. Тот же наговор на «глаз кошачий» или… «совиный»? Тот, который в темноте позволяет видеть. Она же проходила! И экзамен сдавала. По наговорам даже сама, потому что было в наговорах что-то такое, приятно-напевное, и на душу они ложились.

И…

Оленька ущипнула себя за руку, потом же щипок пожалела.

— …как да в море-окияне, на острове Буяне… — слова сами всплывали в памяти, вились строка за строкой. — Филин сидит медноклювый…

Тьма рассеивалась потихоньку. Вовсе она не непроглядная. Скорее уж будто кто на лес вуаль набросил. И легла она по-над вершинами сосен, укрыв их от лунного света.

Оленька моргнула.

И смахнула нечаянную слезу. Это… это так. Пустяк. Главное… зверей нет, ни ведомых, ни неведомых. Так, деревья, кусты да травы… вон, светится белым серебром ночная ветреница.

Редкий цветок.

Оленька опустилась на колени. Одно дело в учебнике видеть, а совсем другое — вот так любоваться полупрозрачными хрупкими лепестками.

От чего они?

То ли от суставов больных помогают, то ли глаз отводят. Что у нее за голова-то такая, в которой ни одно знание не удерживается? Впрочем, стоило руку протянуть, и лепестки в неё сами легли.

— Спасибо, — сказала Оленька.

Она протянула ладошку другому цветку, и третьему, и… кажется, сама того не заметив, пошла по дорожке, созданной серебристым покровом лепестков.

И когда их набрались полные горсти, Оленька вспомнила.

Конечно!

— Лети-лети, лепесток, через запад на восток… — еще один заговор, уже выходящий за рамки программы, но прочитанный исключительно из любопытства, всплыл в памяти. Оленька поднесла руку к губам и дунула. — Найди…

…кого?