От звука этого мутило.

Выворачивало.

Николай держался.

И лич.

И тот, кто стоял напротив лича… тварь, окончательно утратившая всякое сходство с человеком, выбросила руки, вцепившись в Игната. Когти её пронзили плоть.

Смех ненадолго перекрыл гудение.

И хрип.

И… и когда из вихря силы выступила фигура в древнем доспехе, Николай не удивился. Сил на удивление не осталось. Но фигура взмахнула секирой, весьма древней секирой и, судя по сиянию, её охватившему, непростой.

Взмахнула.

И сама покачнулась, ибо секира гляделась тяжелой. А может, это существо тоже устало, как устал сам Николай. Главное, что лич тоже покачнулся, а потом голова его взяла и скатилась на пол. Полетела, кувыркаясь, сперва к ступеням, потом со ступеней.

К людям.

И тот, который стоял на четвереньках, ткнул в голову пальцем, чтобы спросить:

— Вот что за хрень тут творится-то? Чтобы я еще раз да в провинцию…

Николай подумал и согласился: как есть, хрень.

И в провинции.

Провинция, оказывается, куда более опасна, чем дикие степи. Да… а дед и не догадывался. Отчего-то при мысли о том сделалось смешно. И Николай расхохотался. Смеялся он долго. Наверное. Очнулся от пощечины.

— Не раскисай, племянничек, — сказал дядюшка, закашлявшись. И кашлял, что характерно, кровью. Николай успел подхватить его.

— На алтарь неси! — велела Марусина подруга.

— Может… не надо?

— Неси, — рявкнула она. И Николай подчинился.