— Меня заставили! — раздался тонкий писк, прерывая такую хорошую беседу. — Меня… шантажировали! Вы должны понять…

Понять не получалось.

И Беломир поморщился. Впрочем, тому, орущему, сказали:

— Заткнись, пока я тебе шею не свернул.

Доходчиво.

И главное, действенно, ибо человечек заткнулся.

— Они воспринимали храм, как какой-то механизм. Вроде тех автоматов, что чипсы продают. Или там воду. Кидаешь монетку, получаешь бутылку. Или пакет. Или что-нибудь. А это место так не работает.

Жрица подала руку, и Беломир осторожно взялся за тонкие белые пальцы. Поцарапалась где-то. И сама бледная… надо будет её на море отправить.

Женщинам море нравится.

— Богиня, она ведь видит. Всех. И тех, кто приходит просить, и тех, кем просят… и она свое слово сказала еще там, наверху…

Голова слегка кружилась. Оно, конечно, понятно… живы? Николай стоит, обнимает свою ведьму, в которой что-то крепко переменилось, а что именно — не понять. Главное, живы.

Оба.

Хорошо.

Беломир покрутил головой, прислушиваясь к тому, как приятно потрескивают позвонки.

…рядом с Николаем… надо же, вылитый Сашка… точно… и скрыть не выйдет. Хотя… может, и не надо. Хороший мальчишка.

Светленький.

Около него стоит, покачиваясь, придерживаемая Игнатом Оленька Верещагина. Она бледна и страшна до того, что глаз не отвесть. Волосы всклочены, покрыты чем-то бурым, кажется, кровью. И секира в крови. И… и не стоит злить женщин.

Определенно.

Страшные создания. Даже без секиры.

…а этот бритоголовый не знаком, но оглядывается спокойно, стало быть, крепкие у мужика нервы. Руку вон подал, помогая выбраться из-под медведя женщине в помятом брючном костюме. А вторая, в сарафане, сама вылезла.