Однажды Хьялма прислал тебе письмо. Ты помнишь? Помнишь?

Полусон, полубред: Сармат видел себя в чужих покоях, женских. Стены были густо расписаны, подвешенные лампадки лишь слегка разгоняли томный багряный мрак. Рядом с ним была черноволосая женщина – из памяти Сармата выпало много имен, но только не ее; и не потому что он особенно ее любил – не больше и не меньше, чем других.

Мевра, вдовствующая княгиня, в чьем городе Сармат прятался от гнева своего брата – пережидал дни, когда требовалось вернуться в человеческое тело. Мевра была насмешлива и молода, а еще – жадна до свободы и власти, которую надеялась обрести после смерти старого супруга. Сармат пообещал ей расправиться с теремной знатью, грозящей сослать ее в Божью обитель, хотя он мог вовсе ничего не обещать: его лицо, стать и шутки и без того ее очаровали. Он скрылся у нее, затем – сбежал, и за непокорной княгиней пришел Хьялма. Тогда Сармат еще верил, что у брата есть предел, за который он никогда не переступит. Думал, все, что он может сделать – это захватить город и заточить Мевру в Божий терем: неужели он бы стал вымещать свою злость на женщине?

Он выместил и тем дал понять: никто не уйдет от его гнева. Он накажет всех, кто сочувствует его брату, и даже имени своего славного не пожалеет. Но это было давно, а сейчас рядом с Сарматом сидела Мевра. На лице – наброшенное покрывало, в руках – ларчик от Хьялмы, а в ларчике – то самое письмо, а вместе с ним отрезанные уши, пальцы и нос.

Сармат и запомнил ее такой, изуродованной. И письмо запомнил – до последнего слова.

«Я все равно тебя убью».

Он метался на постели. Выгибался серпом.

«Чужими руками, через десятки лет, но убью».

«Я пока еще жив, старый ты спесивец», – хотел выплюнуть Сармат, но закашлялся. Пламя поглотило его, выгрызло костный мозг, обточило органы искрящимися языками. Мевра тоже загорелась, да не вся: вспыхнули ее черные волосы, видные из-под покрывала, и выгорели до блестящего медового цвета.

Он знал, что увидит ее – еще до того как она открыла лицо. Одно из самых красивых лиц, что ему доводилось видеть.

– Даже не думай злорадствовать, – сказал, с трудом приоткрывая глаза. Веки были тяжелыми. – Я тебя убил.

Малика улыбнулась ядовитой улыбкой, острой, как нож.

– Ничего страшного, – ответила нараспев, наслаждаясь его беспомощностью. – Тебя тоже кто-нибудь убьет.

У нее были алое платье, сверкающие золотые перстни и длинная обнаженная шея – без единой царапинки. Кожа гладкая, как при жизни, с единичными родинками. Не будь Сармат при смерти, ему бы захотелось ее поцеловать.