– Живи же так, чтобы в урочный час, когда примкнешь ты к длинным караванам, идущим в мир теней, в тот мир, где всем готов приют, в жилище тихом смерти, не походил ты на раба – в тюрьму влекомого всесильным властелином; чтоб просветлен был дух твой примирением, чтоб к гробу ты приблизился, как тот, завесу кто, над ложем опустивши, идет ко сну, исполнен ясных грез[54].

Было ль сие измышлено Марцапаном Ананубьем – или же магически оркестровано Ебом Фантастикой?

Еб, остававшийся столь безмолвным, что дыханье его казалось объемно-толстым, отослал каталептические члены свои картографировать волшебную траекторью в ноосфере, отчего апостолы его вложили вербальную кляузу в вездесущий вопль «Zecken Raus» (паразиты, вон).

Заставшися в разделенном пространственном делирье, мы подступали к вершине Холма Кронгар и высящейся массе «АЛМИНЫ». Дневной свет здесь еще более затмевался жарою и пылью паломников, сгрудившихся мильонами своими вкруг кирпичных труб, щерившихся мерзким дымом в небеса.

Даже тут мне хватило присутствья ума отметить меньшие крематорьи, выстроенные окрест «АЛМИНЫ».

На манер сфинкса напоминали они волков и драконов, аллигаторов и змей, бессчетные изображенья Спасителя – Христа, Мохаммеда, Аллаха, Будды, Иштар, Сета, Шивы, Кали.

Считайте божеств сих кем пожелаете, но под всеми именами своими известны они как Искупитель.

Некие объекты, распевавшие «ПЕЧЕНОЧНУЮ ПИЛЮЛЬКУ» вынудили меня вновь возвести очеса к небесам, катившим над «АЛМИНОЮ». Снопы света сияли со знающей вселенной, затопляючи поднизье, являя, что очищающая краса ее – Божественна.

– Страх востроглаз, – сказал Сервантес. – Он видит то, что под землею, а в небесах – гораздо больше.

Николи не видал я подобной в небесах активности. Все еврейские венские сосиски земли кружили в облаках. Каждоминутно присоединялись к ним свежие частицы Порхатой жизни – воздушно-несомые зародыши, волокнистые плацебо, сплетенные косами вервия сине-багровых пуповин, злобноликие ембрионы и шлюзный жар утробных вод, все они кружили вместе аркою красок и Веществ, кренящеюся к коллажу.

Вскоре курбетирующие зародыши уже билися в верхушки древних древес, росших окрест «АЛМИНЫ». Листва вся промокла от отошедшей, не сказать – несостоявшейся – жизни. Волшебное варево крови нерожденных евреев расплескивалось и затопляло листья и ветви, и циническими зеницами своими наблюдал я эдакое множество амазонских дерев: кастанну-де-макако (липу американскую), кумару, анхе лимде-мату и макараандубу, – они тряслись в кипени прокисшей жизни.