– Кожные покровы совсем обесцветились, – сказала Прют тихо. – И глаза… – Ее собственные глаза вдруг впервые на моей памяти наполнились слезами – одна скатилась по кончику длинного носа. – Если бы я работала быстрее, может быть, я бы нашла…

– Ты бы нашла, – сказала я и достала из кармана пузырек. – Вот. Я точно знаю: ты бы смогла его повторить. Ты умная. И Вайс… Судья это тоже знал. Поэтому он и мешал тебе. Прости… Вы с Сорокой были правы. Это я ошибалась.

Прют осторожно взяла пузырек у меня из рук. Я знала: на миг она забыла даже о собственном брате, лежавшем рядом и слепо, не мигая, смотревшем в потолок.

– Это оно? Лекарство? Я была права! – Она жадно взглянула на меня. – Я могу исследовать образец?

– О чем вы обе говорите? – Мафальда тоже смотрела на пузырек, и жадность в ее глазах была совсем другого рода. – «Лекарство»… Что за лекарство?

Ее руки были испачканы мукой. Даже сейчас, с умирающим ребенком у очага, она не забыла поставить в печь противень с выпечкой.

– Там совсем немного, – сказала я, и эти слова царапнули мне горло. – Для одного… для Крисса.

Ни одна из них не стала отговаривать меня или благодарить – но их взгляды были красноречивее слов.

Прют отдала пузырек матери:

– Подержи. Я схожу за своей сумкой. Там есть лекарства… На случай, если что-то пойдет не так.

– Хуже ему уже точно не будет.

При взгляде на Крисса я могла лишь согласиться с Мафальдой. Он не узнал меня, когда я склонилась над кроваткой. Его личико стало совсем белым и прозрачным, черты заострились, а глаза казались мертвыми.

Прют вернулась. Мафальда отвинтила крышечку – по комнате разнесся тонкий запах трав и спирта, чистоты и сомнений, надежды и меда – и бесконечно бережно подняла голову сына с подушки.

– Вот так, – прошептала она. – Думаю, на случай, если Отпустивший нас слышит, его помощь сейчас пригодилась бы.

– Слышит, – тихо сказала я. Мафальда влила содержимое пузырька ребенку в рот и тут же зажала его, чтобы не пролить ни капли… А потом Крисс поморщился и сглотнул.

Все в комнате затаили дыхание. В тот миг я не думала о себе, о своем прошлом, проглоченном ребенком. Я могла думать лишь о нем, о чужом мне по крови мальчике, о его брате, матери и сестре, склонившихся над ним, – и о его дыхании, которое становилось все чаще, чаще – замершее для него время ускоряло ход.

Кровь медленно прилила к его коже – будто со дна темного пруда начали подниматься алые кувшинки. По белым волосам пробежали невидимые пальцы – и под ними расцвела рыжина, поглотившая затем ресницы и брови.

Губы ребенка сомкнулись, а потом он моргнул, личико его скривилось… И Крисс открыл глаза – голубые, светлые глаза. Он посмотрел на Мафальду и улыбнулся – а она, всегда такая непоколебимая, стойкая, смелая, – зарыдала.