А после обеда Настя совсем очнулась и заговорила внятно и связно, и взгляд был ясным, только цвет глаз изменился, и к сине-серому примешивался теперь янтарный оттенок, как будто через плотную завесу дождевых туч проглядывало нездешнее солнце.

– Попей еще, – Лиза поднесла пиалу с отваром к ее губам. – Я мед добавила, чтобы тебе не было горько.

– А мне не горько. – Настя послушно сделала пару глотков. – Я не чувствую вкус.

Лиза сжала пиалу так, что побелели подушечки пальцев. Вторая стадия превращения – хэй-е. Пустота, ничто. Нет запахов и нет вкусов. Молитвами, травами, заговорами, уговорами она продлит это Настино хэй-е до полуночи. До полнолуния. И если вакцина не будет готова – эта ночь станет для Насти последней.

– Сегодня ночью я умру до конца, да, мама? – словно услышав Лизины мысли, спросила Настя.

– Нет. Ты получишь лекарство и не умрешь. Все станет как раньше!

– Все никогда уже не будет как раньше…

Настя снова стала проваливаться в дремоту – но вдруг всем телом вздрогнула и резко села на кане:

– Они поймали Прошу. Он кричит. Он очень кричит!

Она попыталась встать, уже свесила с кана худые голые пятки, но Лиза нежно уложила ее обратно и стала гладить по волосам:

– Это сон, моя девочка, никто не кричит…

– Но я ведь слышу его, – прошептала Настя.

– Тебе просто кажется, – соврала Лиза.

Когда лисица смешивает с человеком кровь и слюну, она всегда потом чует его боль и животный страх. И если Настя слышит сейчас его крик – значит, этот поганец правда в беде и теперь зовет ее в смертной тоске… Что ж, пусть кричит. От этой семьи они видели только зло. Пусть подыхает. Ее дочь останется дома.

Из высушенных пучков, висевших под потолком, она выбрала самые сильные снотворные травы – котовник кошачий, снотворный мак и кровавец, – добавила их в потогонный отвар, довела до кипения и дала Насте. Дождалась, когда дочь заснет, притворила дверь, прошла по узкому, захламленному кухонной утварью коридору в харчевню. Тут было пусто, только за столом у окна рядовой Овчаренко и поп Арсений сидели над шахматами с кувшином рисовой водки. Раскрасневшийся Овчаренко лихо опрокинул в себя стаканчик, уже явно не первый и не второй, и двинул одинокую пешку.

– Во дает! – отец Арсений оглянулся на Лизу, как бы призывая разделить его изумление. – Да разве ж так ходят? У тебя же конь под ударом. Ладно, милостью Божьей, сегодня я добрый. Переходи, – он вернул Пашкину белую пешку обратно.