Рядовой Овчаренко налил еще рисовой себе и Арсению.
– Вы-то, батюшка, добрый. Только я считаю, перехаживать – это неправильно. В жизни мы же не перехаживаем: на какую дорожку встали, по той и идем, – он упрямо переставил пешку на прежнее место.
Поп глотнул из фарфорового стаканчика рисовой, крякнул в рукав, смел с доски белого коня и водрузил на его клетку ферзя:
– Ты вообще, солдат, играть-то умеешь – аль в первый раз?
Пашка вывел ладью, немедленно поставив ее под удар.
– Что ни ход – то вздор, – отец Арсений сокрушенно покачал головой и забрал ладью. – Ни смысла, ни логики…
– Как и в жизни, – безропотно покивал Пашка и подвинул одинокую пешку.
Лиза тихо стояла, наблюдая за их игрой. Она мало что понимала в шахматах, но от кроткого, уютного стука фигур по доске ей становилось спокойно. Деревянные воины, не способные предать и переметнуться в лагерь врага. Безболезненные, быстрые смерти. Ненапрасные жертвы. Перерождение пешки у последней черты. И всегда, всегда фигуры можно расставить заново на доске.
Она заставила себя оторваться от созерцания и направилась в кухню, отделенную от обеденной комнаты узорчатой занавеской.
– Это что же, мат? – услышала она за спиной озадаченный голос попа.
– Да не может быть, какой такой мат? – не менее удивленно отозвался рядовой Овчаренко.
– Вот те крест, солдат! Ты мне мат только что поставил! – Отец Арсений добродушно захохотал.
– Вот ведь!.. – радостно бубнил Пашка. – Бывают же такие случайности!.. И опять-таки, батюшка, прямо как в жизни: дуракам и пьяным везет… Ну, еще партейку?
Она задернула за собой занавеску.
В дымной кухне, пропитанной запахом пряностей, приемный отец варил рис в огромном котле и обжаривал на воке мясо и овощи. Заготовка на вечер – для тех, кто придет в харчевню поужинать.
– Я возьму немного риса для Насти?
– Она не будет есть рис, – его лоснящееся лицо за завесой пара и дыма казалось суровым и неподвижным, как у золотого священного идола. – Я приготовил для Насти цзисюэ-гэн. Это ее укрепит.