Он стащил начальника вниз по каменной лестнице, сделал укол, стараясь втыкать иглу помедленней, побольнее, нарисовал загогулины вокруг раны, а потом пришло время сказать, что Пика никто и исполняет волю начальника.

И как только Пика сказал слова, стена, к которой он сидел спиной, задрожала, и посыпались камни, и Пика тогда лег на начальника, чтобы закрыть его своим телом. Потому что он был никто, а важен только начальник.

Глава 6

Глава 6

Ояма сунул клинок в костер, в самую его синюю сердцевину, чтобы огонь очистил от чужой крови и чужой грязи фамильный меч, доставшийся ему от отца, отцу от деда, деду от прадеда. Огонь, забравший его отца, был куда сильнее, чем этот, он был ярче тысячи солнц и жарче погребального костра на кладбище Окуно-Ин, и в том огне сгорело все, что могло гореть, во всем Нагасаки не осталось целых домов, так писала мать. Она писала: настанет день, и Ояма отомстит за отца и всех, кто сгорел в огне, – создаст солдат, несущих смерть и неуязвимых для смерти. Она писала, что не сомневается в нем: ведь он не только ученый, но еще и воин, он справится.

Но он не справился, не создал, не отомстил. Он лишь служил безумцам и истязал невинных, воевал на чужой войне. Теперь настало время уйти с войны, забрав с собой женщину-кицунэ, которая была его пленницей, а стала его госпожой.

Он посмотрел на Аньли. Она грела над костром свои вечно холодные пальцы, и то же делала ее дочь, и их тонкие бледные руки походили на покрытые инеем ветки, смотрелись частью этого стылого маньчжурского леса, который их породил.

Они казались ровесницами, обе выглядели на двадцать, его кицунэ и ее тридцатилетняя дочь. Ояма так и не позволил Аньли признаться, сколько лет ей на самом деле, сколько столетий. Он не хотел это знать. Ему достаточно было знать, что она не будет стареть, и что она никогда не поборет свою природу, что, не желая того, она высосет всю его силу – и что он будет с ней, пока не умрет, и только смертью искупит свою вину перед нею.

Ояма вынул клинок из огня, и его женщина, его кицунэ, провела по раскаленному металлу рукой, неотрывно глядя ему в глаза. От этого жеста и от этого взгляда ему сделалось горячо в животе.

– Ты обожжешься.

– Нет, – Аньли показала ему гладкую, розовую ладонь. – Я просто согрею руки.

Ее дочь тоже вдруг взялась за раскаленный клинок рукой – и тут же, сдавленно вскрикнув, ее отдернула. Запахло паленой кожей. На покрасневшей ее ладони набухали золотистыми гроздьями волдыри.

Она посмотрела на мужчину, который упорно на нее не смотрел, и сказала:

– Я обожглась.