– Нам надо спешить. Там происходит плохое.

Я ускоряю шаг.

– Откуда ты знаешь, что там происходит?

Она отвечает:

– Моя мать говорит со мной голосом крови. Но голос слабеет.

И мы заходим в Грот Посвященных и спускаемся все ниже и ниже по подземному лабиринту сырых коридоров. Здесь пахнет как в штольне.

Она ведет меня за руку. Она видит во тьме.

И мы заходим в пещеру, и на секунду я слепну от света.

Она говорит:

– Не смей! Открой глаза и смотри.

Я не смотрю на истекающую кровью лисицу в бамбуковой клетке. И на другую лисицу, скулящую подле. Я не смотрю на закованного в цепи японца. Я не смотрю на китаянку в желтом шелковом платье. А я смотрю слезящимися глазами только на ту, что сильнее прочих, – она скалит зубы, как зверь, и взгляд у нее как у зверя, и она шепчет мне:

– У-чжу…

Она пытается отвернуться, но я не пускаю. Это оказывается сложнее, чем в цирке, сложнее, чем с тиграми или львами, но принцип, в сущности, тот же: смотреть в глаза нужно так, будто ты охотник – и целишься в зверя. Тогда зверь замирает.

Так мы стоим друг напротив друга, я и скалящаяся женщина в красном шелковом платье. И я смотрю только на нее.

Я не смотрю на то, во что не могу поверить.

Я не смотрю на женщину в желтом – как она встает на четвереньки, и умирает, и рождается вновь лисицей с тремя хвостами.

Я не смотрю на ту, которая меня целовала, ту, чьи руки я грел, ту, которая смеется от злости и которая пахнет лесом… Я не смотрю, как она перестает быть человеком и как вгрызается той, другой, в глотку.

Я не смотрю, как к ним присоединяется та, что скулила.

Я не смотрю, как японец берет свой меч и замахивается. Не смотрю, как брызжет на стены кровь. Не смотрю, как смерть рисует на отрубленной лисьей голове глаза из стылого янтаря.