Она смотрела поверх его головы. С его словами цвет ни на йоту не изменился. Он ей не врал.

– В посылке будет яд, – сказала она. – Страшный яд. Из нашей лаборатории.

Отец Арсений мрачно перекрестился.

– …Но он послужит для того, чтобы спасти хорошего человека, с которым я поступила плохо. Я обменяю его жизнь на смертельный яд. Он русский офицер. Он когда-то был моим мужем. Он непременно бы вам понравился… Это все, что я могу рассказать.

Он кивнул. С достоинством: не как тот, кому угрожают и кого шантажируют, а как тот, кто обдумал предложение и его принимает:

– Я организую вам встречу с Андроном.

Она развернулась и пошла к выходу, спиной почувствовав, как он ее перекрестил.

– Елена Августовна! – его голос эхом разнесся под сводом церкви.

Она обернулась. Он стоял с бутылкой кагора – раскрасневшийся и какой-то нелепый.

– А вы все же… ошиблись. Насчет природы моего к вам интереса.

Его цвет оставался синим, пронзительно-синим. Он говорил искренне.

– Елена Августовна… я… с тех пор, как я овдовел… я никогда не думал, что вновь… смогу почувствовать…

Она вышла.

Отец Арсений тогда не взял на себя греха. Он помог ей – и это было во благо. Ради хорошего человека Максима Кронина.

Он взял грех на душу позже – в августе сорок пятого. Когда предупредил ее о готовящемся штурме, испугавшись, что она пострадает.

Хорошо, что он не знал и не видел ее греха. Того греха, о котором она, может быть, рассказала бы Богу – но отцу Арсению рассказывать не хотела. Того греха, который она совершила, когда перед налетом красноармейцев они уничтожали реактивы, бумаги и самых ослабленных, бесперспективных подопытных.

пристрели их сама, Элена, докажи, что ты с нами

Юнгер даже не пытался использовать гипноз, когда протягивал ей пистолет. Он хотел, чтобы она это сделала без принуждения. Подтвердила свою лояльность ему – и его «великому делу».