…Два.

Я дышу горячо и часто, как больная собака. Я хочу зажмуриться и погрузиться во тьму. Или открыть глаза и посмотреть ему прямо в лицо. Он не позволяет мне сделать ни того, ни другого. Тусклый свет, пульсируя, сочится в меня через неплотно сомкнутые веки. Я – собака, издыхающая у ног хозяина. Я – поломанная кукла в руках ребенка-садиста. Я закатываю глаза, оставляю ему только узкие прорези белков – но ему их достаточно. Через эти прорези его голос проникает мне в мозг – ритмично, в такт покачиванию часов.

– Если кому-либо когда-либо удастся вернуть тебе память… в чем я лично сомневаюсь… ты немедленно себя уничтожишь. Ты захочешь умереть, очень страстно, всем существом… Это ясно?

Я отвечаю:

– Ясно.

Его рука в черной лайковой перчатке вкладывает в мою мокрую от пота ладонь золотые часы.

…Один.

Я сжимаю в мокрой ладони золотые часы. Я голый, зубы стучат. Вертухаи стреляют в меня тугой, холодной струей из шланга. Я считаю от десяти до нуля – в такт стуку зубов. Я в чистилище. Лагерная баня, рудник «Гранитный», шмон для новоприбывших.

Я отдал им все – заначки, спички, табак, кусочек проволоки, горстку чая и душу. Я не отдал им только золотые часы с портретом моей женщины, моей блондинки на крышке. Ведь я циркач. Я показал им фокус с исчезновением. Ловкость рук. Так я думал.

Но я считал от десяти до нуля – в такт стуку зубов. И бессознательно я показал вертухаям совсем другой трюк: дрессировку. Поймал их взгляд, и выманил из тьмы их зрачков их лютых зверей, и приручил их, и заставил мне подчиняться, и ослепил – не навсегда, лишь пока я считал от десяти до нуля, а вертухаи разглядывали, не видя, часы в моей мокрой руке.

– …Ноль.

Я никто. Я исполняю волю хозяина.

Он убирает часы на цепочке в карман. Мои зубы стучат, их стук мешает мне говорить, но я цежу сведенным, холодным ртом: