– Я никто… Я исполняю волю хозяина… Добей меня, Юнгер… Я не могу больше жить…

Он снимает резиновые перчатки.

– Конечно, Макс. Я дам тебе избавление. Но сначала ты мне поможешь. Теперь, когда ты все вспомнил…

Я так хочу умереть. Теперь, когда я все вспомнил, жить дальше – невыносимо. Невыносимо помнить то, что я помню. Невыносимо быть тем, кто я есть.

– …Ты видел древнюю карту мастера Чжао, – он вкладывает мне в руку указку и предупредительно пододвигает поближе к моим скованным цепью ногам японскую карту. – Покажи мне, где усыпальница. Просто ткни в это место.

…Невыносимо помнить тех, кому я вложил в мертвый рот монету; их было так много, теперь я помню их всех…

Я касаюсь бамбуковым кончиком указки красного крестика и говорю:

– Я никто. Я исполняю волю хозяина… Я хочу умереть.

…Невыносимо помнить взгляд полковника Аристова, стальной, как цинковый гроб…

– Плохо, Макс! Очень плохо! – в его голосе звучит раздражение. Так разговаривает хозяин с нерадивой собакой.

Почему? Я же делаю все, как он хочет. Я все исполняю. Я заслужил умереть.

…Невыносимо помнить, какой была раньше эта светловолосая женщина. Невыносимо знать, какой она стала теперь. Невыносимо видеть, как она держит пистолет у виска другой женщины, черноволосой. Белая королева и черная королева, как в шахматах… Невыносимо видеть, как побеждает белая королева… И белый король…

– Соберись! Сосредоточься! Это место уже проверено. Там нет усыпальницы, только золото! Покажи мне правильное место. И все сразу кончится. Ну же!

Мои руки трясутся. Указка ходит ходуном над японской картой. Наконец я ударяю кончиком в то же самое, помеченное красным крестиком, место – так сильно, что бамбук хрустит и ломается:

– Я никто… Я исполняю волю хозяина… Это ключ.

В глазах барона появляется, наконец, понимание. В тот же момент из коридора слышатся выстрелы. Падает, чуть не задев по-кошачьи отскочившего Ламу, вышибленная дверь процедурной. Одним из первых вбегает Пашка.

Бывает так. По логике вещей – ее нередко называют порядком, – когда ты пленник в японском лагаре смерти и сидишь, безоружный, в пыточном кресле, ты обречен. Но есть еще логика хаоса – его часто называют судьбой, – согласно которой седьмая десантная рота семьсот восемьдесят третьего стрелкового полка вдруг приходит тебя спасать, и с ними почему-то священник. Они штурмуют японский лагерь и лабораторию, а тебе наплевать. Тебе хочется одного – умереть.

Бывает так. Когда они врываются в процедурную, та женщина, что была когда-то твоей женой и красавицей, а стала чужой и чудовищем, стреляет из пистолета. Но не в черноволосую пленницу и не в десантников, а в того, кто был ее братом, а стал ее новым мужем, в того, кто вернул тебе память, которая тебя разрывает. Тебе хотелось бы, чтобы она выстрелила не в него, а в тебя. Тебе так хочется умереть.