– Глянь, Циркач, тут целый парад! – хихикает Флинт. – Я буду командовать. Пей!

И я пью. И к пристани причаливает паром.

– Ну-ка строимся! – орет вор.

Его окрик разрывает кольцо мертвецов, и они послушно выстраиваются в молчаливую очередь и гусиным шагом бредут к парому, как зэка к штольне.

– Ты не думай, я им не вертухай, – шепчет вор. – Вертухай наш – вон.

Он указывает на паром испачканным в земле пальцем, и я делаю новый глоток – и вижу паромщика. У него нет возраста, но много имен. В узких прорезях его глаз тлеют красные угольки.

– На меня с-с-смотреть! – шипит им паромщик, и мои мертвецы покорно поднимают на него нарисованные глаза. – У кого нет монеты, тот может с-с-спеть пес-с-сню!

Они все поднимаются на паром, и последним – Флинт, он ведет под уздцы Ромашку. Он кричит мне, свесившись через борт:

– Пей до дна, Циркач! Чифирни за нас!

И я пью до дна и плачу, глядя, как они уплывают. А потом и река, и пристань – все заволакивается густым, клубящимся паром, а когда он рассеивается, я лежу на циновке на кане, подтянув к подбородку ноги, и со мной лежит Лиза, она гладит мое мокрое от слез и пара лицо. У нее такие теплые руки.

Я беру ее руки в свои и целую их, ладони и подушечки пальцев, а потом говорю:

– Я должен идти.

Я встаю, а она сбрасывает халат и обнимает меня. Она шепчет:

– Останься на ночь, не уходи! Ты не должен уходить после того, что я с собой сделала для тебя!

Я отталкиваю ее – влюбленную, голую, слабую самку, которая носит на груди мой портрет:

– Я тебя не просил.