На заднем сиденье лиловой машины волна настроения Сирены то отливала в гнев, то прибивала досадой – после шока, когда то уродство ступило на свет и уставилось прямо на нее. Она сомневалась во всех своих воспоминаниях, и нити эластичных волокон, обычно делавшие ее неуязвимой, на долю секунды распустились и разошлись. В этот миг она не доверяла всему дозрячему опыту: что, если омерзительное создание действительно было тем самым, с кем она провела карнавальную ночь? Что, если это его домогательства, присасывания и проникновения она принимала с удовольствием и благодарностью? Что, если – хуже всего – именно оно исцелило ее перед тем, как уползти в ночь?

И вновь зрение попрало всё, и она чувствовала себя приниженной собственными глазами. Сомнение разрезало циркуляцию энергии и устроило внутреннее истечение, так что она уже не понимала, отчего испытывала такой энтузиазм по поводу новой встречи с Измаилом. Почему он стал центром ее жизни? Как ее угораздило обнажить свой голод и показать свои желания этим глупым мужикам? Что в этом было для нее? Разве Гертруда не предупреждала? Что ж, может и предупреждала, но слишком поздно и слишком слабо.

Ко времени, когда Сирена прибыла домой, она уже выбилась из сил. Хотелось обернуться темнотой простыней и гнать от себя всю визуальную память, помнить лишь роскошную глубину своей прежней библиотеки касаний, звуков и запахов.

Муттер хлопотал над Гертрудой. Это было на него не похоже, гротескно, и она видела его насквозь. Муттер радовался, что она вернулась одна, и даже не хотел знать тому причин.

Ее раздражение быстро превратилось в безразличие, когда она почувствовала в животе щекочущее движение; что-то крошечное, не толчок – для того было еще слишком рано, – но что-то все же разворачивалось, пробуждалось после долгой спячки.

Она оставила Муттера порхать в прихожей, как отяжелевшего мокрого светлячка без огня. Сама отправилась в спальню почивать; взять себя в руки и молиться, что это не происходит на самом деле.

* * *

Когда он очнулся, корова пропала, а у кровати сидела Шарлотта. Ее имя вспомнилось только через несколько минут. Она подала чай и тихо говорила, пока он хмурился и кивал ее версии последних нескольких дней.

Препарат, который ему прописал доктор, назывался «Сонерил»; Француз будет пользоваться им и многими другими следующие тринадцать бесплодных лет своей жизни. Когда эффект сошел, внутри разверзлась огромная пустая боль. Он перестал кивать, и слова Шарлотты потеряли всякий смысл. Ее голос стал песней, псалмом, и от него на моргающие глаза навернулись слезы. Она замолчала, увидев растущее расстройство своего спутника. Приблизившись, обняла крошечное тело. Он поднялся, и она увидела, что его подушка порозовела от пота и крови. Раны и ссадины под шелковой пижамой были перевязаны и покрылись катышками.