Металлические пластины на его пальцах крутились, как шестеренки, то превращаясь в пилящие лезвия, то срастаясь в острый мизерикорд. Но Коул уворачивался и от того, и от другого: лавировал меж цветочными кустами, круша глиняные горшки и выбивая стекла оранжереи. Джулиан не мог до него добраться – ни ухищрениями, ни магией.

– У нас ведь один-один? – усмехнулся Коул сквозь одышку, даже не заботясь о том, чтобы вытереть с лица капающую кровь.

– Ты про тот раз в баре, когда мы играли в «иглоукалывание», но вмешалась Одри с Королевой Шепота? – подразнил Джулиан, и его металлические пальцы обрели форму когтей, точь-в-точь как лезвия диббука. В ответ на это Коул обхватил палисандровую рукоять двумя руками.

– Да, и про тот раз в особняке, когда я почти отсек тебе башку… Но тоже вмешалась Одри.

Джулиан щелкнул челюстью, уязвленный этим воспоминанием.

– Значит, нам обоим повезло, что ее здесь нет.

– En garde[12], урод!

Джулиан усмехнулся и немедленно занес над головой смертоносный протез. Его другая ладонь раскрылась, перебирая пальцами воздух, и порыв ветра выкорчевал яблоневое дерево, на котором сидел Баби и за которым пряталась я. Яблоня затрещала и наверняка передавила бы Коула пополам, если бы он не успел перемахнуть через Джулиана и не рассек клинком несколько падающих ветвей, норовящих пронзить его насквозь.

Словно ожидая этого, мой брат по-животному оскалился – назвать это человеческой улыбкой не поворачивался язык. Нельзя было назвать честным приемом и то, что он вытащил из-под лацкана черного пиджака. Внутри граненой склянки с узким горлышком мерцал порошок, похожий на сахарную пудру: окунешь в него палец – и он покроется ранами.

То был мэцубуси, уже однажды сломавший Коулу жизнь, а мне разбивший сердце. Толченое стекло с примесью кварца и острого перца, лишающее и зрения, и будущего.

«Справа, Коул!» – выкрикнула я в мыслях.

Джулиан уже стоял у него за спиной, слева обрушивая удар протеза, а справа – открытую склянку. Коул вскинул голову, и наши глаза встретились.

Я и забыла, какие они у него красивые – ореховые, как фундук, и теплые, точно какао. Его порванные губы изогнулись, шепча приветствие, будто бы не было кровопролитной битвы и Джулиана, довольного своей подлостью и решившего, что Коул отвлекся.

Но он вовсе не отвлекался, а просто слушал – и меня, и свое охотничье чутье, которое звучало громче любых слов. Метка атташе вспыхнула оранжевым, и свет озарил наши запястья. Разделенная километрами, связь становилась бесполезной, но вернулась я – вернулась и она. У Коула словно открылось второе дыхание: он ушел и от протеза Джулиана, и от склянки одним изящным наклоном. От этого мой брат потерял равновесие и не устоял на ногах, а Коул обрушил рукоять навахона ему на затылок.