и допускают деление на чувственные и интеллектуальные понятия, ибо последние не имеют

никаких соответствующих им предметов, и потому их нельзя выдавать за объективно

значимые. Если отвлечься от чувств, то нельзя понять, каким образом наши категории

(которые [в таком случае] остались бы единственными понятиями для ноуменов) имеют

еще какое-то значение, так как для соотнесения их с каким-нибудь предметом требуется

кроме единства мышления еще кое-что, а именно чтобы было еще дано возможное

созерцание, к которому их можно было бы применить. Тем не менее понятие ноумена, взятое в чисто проблематическом значении, остается не только допустимым, но и

необходимым как понятие, указывающее пределы чувственности. Но в таком случае оно не

есть особый умопостигаемый предмет для нашего рассудка; такой рассудок, которому

принадлежал бы умопостигаемый предмет, сам представляет собой проблему, состоящую

в том, чтобы познавать свои предметы не дискурсивно посредством категорий, а

интуитивно в нечувственном созерцании, о возможности же такого познания мы не в силах

составить себе ни малейшего представления. Таким путем наш рассудок приобретает

негативное расширение, т. е., называя вещи сами по себе (рассматриваемые не как явления) ноуменами, он оказывается не ограниченным чувственностью, а скорее ограничивающим

ее. Но вместе с тем он тотчас же ставит границы и самому себе, признавая, что не может

познать вещи сами по себе посредством категорий, стало быть, может мыслить их только

как неизвестное нечто.

Впрочем, в сочинениях новейших писателей встречается совершенно иное употребление

терминов mundus sensibilis и intelligibilis, полностью отличающееся от смысла, придаваемого им древними. Этот новый смысл не заключает в себе, конечно, никаких

трудностей, но и не ведет ни к чему, кроме пустословия. Согласно этому новому смыслу