А Лука открыл.

И заглянув внутрь, велел:

— Сиди тут. Пока.

Он спустился, оставив Милдред наедине с шерифом, который вроде бы смотрел в сторону, но все равно Милдред ощущала на себе его взгляд.

Интерес.

— Я вас знаю, — сказал он, поглаживая ствол винтовки. И коснулся пальцами виска. — Память… отец мой еще когда-то говаривал, что памятью меня Господь наградил отменной. Особенно на лица. Вы изменились, да… значит, теперь в Бюро?

— В Бюро.

— Трасса, помните? — шериф не улыбался и глядел внимательно, выискивая на лице Милдред ему одному что-то известное. — Машина. И ваш приятель, которому не повезло.

— Вы…

…машина.

Серая машина, покрытая плотной коростой пыли. Темные сапоги.

Милдред сглотнула. Сапоги те же. Или… нет, ни одни сапоги не протянут пятнадцать лет. Поэтому другие. Просто похожие. Очень похожие.

…он ступал медленно. И на песке оставались следы. Милдред тогда лежала и думала, что надо бы закричать, надо бы пошевелиться, позвать на помощь, сказать, что она жива. Но рот спекся и губы слиплись, их склеила сукровица, как казалось, навсегда.

— Это вы меня нашли, — ей удалось произнести это спокойно.

— Я тогда был моложе.

— А я мало походила на живого человека, — и улыбнуться получилось, показывая, что Милдред в достаточной мере оправилась, чтобы шутить над прошлым. — Обожженная. И в крови. И стервятники… я помню, там были стервятники.

— Были, — а вот шериф улыбаться не стал. — На ваше счастье, они трусоваты.

…эй, мисс, вы живы?

К коже прикоснулись, и Милдред все-таки застонала, уже от боли. Потом боли было много. Она слишком долго пролежала на солнце, и кожа сползала пластами, а та, что под ней, вновь вскипала, порождая волдыри, и опять сползала.

— На мое счастье. Я вам жизнью обязана. Выходит. Я… извините, мне тогда еще следовало поблагодарить вас.