Светел обрадованно навострил уши, но Неуступ сбился со скоморошьего сказа.

– Давным-давно, когда андархи нарушили клятву, Прежние не покорились без боя. Смерёдина тогда была бурной и полноводной…

– Смерёдина?

– Рукавицей её после прозвали, когда Кровавый мост Калиновым стал. Бабы и дети уходили к Светыни, а здесь, на мосту, заслоном встала дружина. Воевода был самый страшный боец. Мы таких зовём оборукими – двумя мечами рубился. Иные болтают, будто он сдался на смерть и позор, покупая своему народу спасение, но я в это не верю.

– А как было, дядя Сеггар?

– А так, что под конец боя река текла кровью нападчиков, но дружина была мертва, а воевода изранен.

Светел представил багровые сосульки на стройных перемычках моста. Как рассказал бы о них Кербога!

– И угодил во вражий плен, – вздохнул Сеггар. – Всё верно, загусельщик. Андархи не любят вспоминать бесславные Ойдриговы походы, но одно вероломство хуже десяти проигранных битв. Об истреблении Прежних даже дерзкие скоморохи до сей поры поют так, чтобы сберечь языки.

– Не при андархе будь сказано, – буркнул Косохлёст.

Светел вздрогнул, повернулся к нему. Он только что непобеждённым ликовал на мосту, слабея, смеясь, два меча обтекали своей и вражеской кровью… И вдруг его взяли забросили к этим самым врагам: не с теми стоишь!

– Светел в Твёрже рос! – оскалился Зарник. – На себя глянь, конопатый!

Сеггар отвесил Косохлёсту подзатыльник:

– Язык прикуси. К святому месту идёшь.

С полсотни шагов только снег скрипел под ногами.

– Худоваты лапки у твоих людей, дядя Сеггар, – нарушил Светел злое молчание. – Придёте в Твёржу, всем вычиню.

Неуступ усмехнулся:

– Ты, что ли, вычинишь?

– Я. А не то новые сделаю.

Сеггар усмехнулся в усы. Кажется, не поверил. Но ничего не сказал.