Вот что наконец пробилось сквозь ее слепоту. Ее отец спас жителей Плача и уничтожил себя. Несмотря на внешнюю силу, внутри он сокрушен как погребальный костер, как Пик – только вместо расплавленных костей иджи он сделан из скелетов младенцев и детей, включая, как он всегда полагал, собственного ребенка: ее. Вот в чем так раскаивался Эрил-Фейн. Этот поступок душил его как сорняки, гниль и колонии паразитов, засоряющие и пятнающие его, застойные и зловонные, чтобы ничего столь благородного, как любовь или – боги, упасите – прощение, никогда не смогло в нем зародиться.

Ему отказывали даже в облегчении от слез. Этот факт Сарай знала лучше других: Богоубийца не мог уронить ни слезинки. Название города служило насмешкой. Все эти годы он был неспособен на плач. Когда Сарай была маленькой и жестокой, она пыталась выдавить из него слезу – но тщетно.

Бедная Азарин. Видеть ее такой – свернувшейся в клубок и свободной от всей брони – все равно что видеть сердце, вырванное из груди, возложенное на плиту и помеченное табличкой «Скорбь».

А Эрил-Фейн, спаситель Плача, три года бывший игрушкой богини отчаяния? На его табличке могло быть написано только «Стыд».

И так Скорбь и Стыд в смежных комнатах, отделяемых одной дверью, лелеяли свою боль, а не друг друга. Сарай ждала, когда ее отец заснет, чтобы подослать к нему стража – если осмелится – и узнать, что он прячет в своих сердцах, как сейчас прячет лицо в ладонях. Она не могла забыть выражение искреннего ужаса, когда он увидел ее в дверях, – как и понять, почему он оставил это в секрете.

И главный вопрос: теперь, узнав, что она жива, что Эрил-Фейн собирается делать дальше?

* * *

Вот четверка прилетевших в цитадель и выживших, чтобы рассказать об этом другим – хотя они, судя по всему, никому ничего не рассказали. Сарай следила за каждым из них, спящими и страдающими от бессонницы. Она была и во многих других местах, но основная доля внимания разделилась между отцом и мечтателем.

Убедившись, что Лазло наконец-то поддался сну и убрал руку так, что можно было рассмотреть лицо, Сарай подняла мотылька со створки и полетела к мечтателю. Но так просто приземлиться на него не могла и смущенно парила в воздухе над юношей. Теперь все по-другому. Это она знала наверняка. Наверху в цитадели, шагая из стороны в сторону, Сарай так же нервничала, как если бы действительно находилась с ним в комнате, готовясь дать деру при малейшем его движении.

Посредством мотылька она учуяла знакомый запах сандалового дерева и чистого мускуса. Дыхание Лазло стало спокойным и глубоким. Сарай видела, что он спит. Его глаза шевелились под веками, а ресницы – такие же густые и блестящие, как шерстка речных кошек, – слегка трепетали. Наконец она не выдержала – с чувством поражения, предвкушения и опасения, преодолела небольшое расстояние до его лба, приземлилась на теплую кожу и вошла в его мир.