Она помнила ее.

Помнила в ее в игре тени и света на молодой сочной листве, когда косые лучи летнего солнца просачивались сквозь дырявое изумрудное кружево крон. Помнила во вкусе земляники на губах, в шепоте трав, в веселом звоне ручейков и птичьем заливистом гомоне. Она помнила ее в безмолвии зимней стужи, когда так остро ощущаешь, что ты — совсем один, и что тебе не прибиться ни к чьим ласковым рукам. Она помнила ее в первом несмелом касании, в солнечном золотом сиянии на донышке ее глаз, в запахе диких цветов, запутавшемся в волосах. Она помнила ее.

Мара стояла рядом с ней, едва касаясь ее плечом, и вся она была сотканной из солнца. Даэн не могла пошевелиться, не могла вымолвить ни слова — лишь смотрела в ее глаза, в которых плавились миры, в которых дробился мягкими золотыми бликами свет. Она помнила эту женщину тысячи лет, словно когда-то давным-давно их создали, спаяв навек, и по-другому уже попросту не могло быть: их не сумело бы разлучить ничто. Даэн знала, и это было так просто, как улыбка ребенка, как распустившийся поутру среди налитых колосьев пшеницы василек. И мир, серый и пустой, уже не мог быть прежним: он менялся, взрываясь цветом и звуком, и каждый раз в этом заключалось истинное волшебство.

Они просто смотрели друг на друга, а время текло сквозь них потоком, и перед глазами Птицы проносились видениями сотни лиц — тех, что когда-то Мара носила, снова рождаясь в этом мире, а может быть, и в других. И каждое из этих лиц Даэн знала наизусть, до последней черточки — и любила, любила, любила. И дороги их неизменно сплетались, сплетались в каждом новом воплощении и в каждом новом миге, и в каждом моменте себя — она помнила ее.

Они замерли в бесконечности, вновь став единым целым, как и тысячи раз до того, и тихое «Здравствуй» вновь звучало, наполняя светом все ее существо.

Здравствуй, Мара. Здравствуй, любимая.

Здравствуй.

Иные нити были переплетены так крепко, что Создатель не смог бы расплести их — даже если бы вдруг захотел того. Но бог любил то, что делал, и все он делал не зря — и Тэарга улыбнулась ему, его великому замыслу, его творению. Он был таким терпеливым, а на донышке его лукавых глаз светилась загадка — ну же, взгляни. Посмотри внимательнее. Почувствуй и узнай. И всякий раз, связывая новые нити в полотне дорог, он знал — эта встреча будет вечной. Каждый раз в мириадах случайностей она будет выпадать константой. И даже сама смерть не сумеет изменить это — потому что смерти не существовало. Был лишь долгий путь и бесконечное счастье, что пряталось в секундах и мгновениях, когда вдруг где-то в мире один человек, глядя на другого, с удивлением понимал: я помню его. Я его знаю.