Такие воображаемые разговоры в последние дни стали его единственным развлечением. Боги, как же это ничтожно. Впрочем, меня всегда забавляли возвышенные страдания. А к тому времени, когда он переставал находить это забавным, он напивался, и солнце со звёздами успевали завершить очередной переход на этом бессмысленном небосводе. Если, конечно, он по-прежнему был на месте… над островом уже неделю висела столь плотная завеса серых туч, что впору было и усомниться. Если дождь так и будет хлестать – волны попросту нас поглотят. Торговцы с материка будут впустую кружить там, где прежде высился остров Малаз. Кружить они будут, кружить… и лоцманы будут скрести в затылке… Он вновь предался обычной усладе, рождая перед внутренним взором картины, исподволь замешанные на презрении ко всему, что так свойственно людям, – безнадёжной некомпетентности, глупости, лени и криворукости… да что говорить, он до сих пор ковылял, хромая, как одноногий ловец акул – а ведь сапожник вышел его встречать босиком, – Банашар должен был заподозрить неладное. Или нет?

«В общем, императрица, дело было так. Бедолага оказался наполовину виканцем и поплатился за это, поскольку вы отказались обуздать толпу. Его гнали – о, Великая! – камнями и дрекольём, пока он мог идти, не падая в воду головой вниз. Он лишился всех своих сапожных инструментов и запасов, всего, чем он зарабатывал на жизнь, понимаете ли. А я… что тут сказать, жалость – моё вечное проклятие… да, императрица, вы от этого не страдаете, и тем лучше для вас, я бы сказал… но на чём я остановился? Ах да, жалость взяла меня в оборот и подтолкнула в объятия милосердия. Худ свидетель, мои деньги были куда нужнее этому бедолаге, чем мне самому, хотя бы для того, чтобы похоронить наконец младенца-сына, которого он всё это время таскал за собой, да, того самого, с проломленным черепом…» Нет, прекрати это, Банашар.