Довольно.

Пустые умствования, игры без всякого смысла, верно? Ничего, кроме потворства своим слабостям, да ещё перед какой публикой – все эти шепчущиеся призраки со своими намёками, их предположения и плохо скрытые угрозы… Они, кому всё наскучивает так скоро, и есть зрители – и мои свидетели тоже, всё это море сумрачных лиц во тьме, у которых мои отчаянные порывы, вечные поиски человеческой поддержки не вызывают ничего, кроме нетерпения и раздражения, в беспокойном ожидании, когда же можно будет наконец посмеяться. Воистину, всё это пышное красноречие было направлено лишь на него одного – и Банашар это прекрасно осознавал; прочее было ложью.

У ребёнка с проломленным черепом было не одно лицо, скособоченное, обмякшее в смерти. Не одно, не десять, не десять тысяч. Лица, о которых он не мог позволить себе вспоминать в своём медленном, дремотном существовании, перетекавшем изо дня в день, из ночи в ночь. Они были подобны кольям, вбитым глубоко в землю, пригвождавшим к месту любой груз, который он пытался тащить за собой, и с каждым шагом сопротивление нарастало, петля на шее сжималась всё туже – и никакому смертному такое выдержать было не под силу… мы задыхаемся под тем, чему становимся свидетелями, нас душит это паническое бегство, и нет, так не пойдёт, так нельзя. Не обращайте на меня внимания, дражайшая императрица. Я вижу, как незапятнан ваш трон.

О, вот наконец и ступени, ведущие вниз. Вожделенный «Висельник», каменный эшафот, залитый грязными слезами, вызов неловкой хромоте спускающегося гостя, шаткая неуверенность – неужто это всего лишь лестница в таверну? Или таков мой преображённый храм сквозняков, эхом отзывающийся на бессмысленные стенания родственных душ, о, как я жажду твоих объятий…

Он задержался на входе, постоял в полумраке. Под ногами, там, где расползлась брусчатка, была лужа, и стекавшая с него вода добавляла ей глубины; с полдюжины лиц, бледных и грязных, как луна после пылевой бури, обернулись к нему… на мгновение, и тут же вновь отвернулись.