22

Привычно и ловко покинув седло, Варфоломей повод обмотал кругом штакетины и задумчиво похлопал рысака по тёплой холке. Посмотрел на небо. Сплюнул под ноги. Хотел идти, но отчего-то медлил.

Впервые в жизни, может быть, почувствовал Кикиморов нечто похожее на угрызенье совести; пощечина огнём горела. «На память! От меня и от Олеськи! – Он усмехнулся. – Вот сосунок…»

Поцарапав щеку, Ворка ожесточённо зубами скрипнул. «Добить бы его надо! А пожалел. Старею».

Собираясь идти в столовку, выпить водки после пережитого, он услышал в кустах шевеление. Повернулся и…

И чуть не вскрикнул:

– Эй, что такое?

– Тихо.

Тяжелые ружейные стволы уткнулись ему в грудь и придавили к стене (вот тебе и сторож).

– Я не понял… – Ворка затравленно смотрел по сторонам. – Что такое?.. Кто ты?..

– Тихо, сказал. Не дергайся.

– В чём дело?

– Золотую пульку я тебе принес… на праздник, – сказал Иван Персияныч, выходя на просвет. – Уж теперь-то не промахнусь!

Присмотревшись, Варфоломей устало и мучительно вздохнул.

– А-а, это ты?.. Давай, отец! Дави! – Он посмотрел на звёзды и подумал: «Не убьёт, слюнтяй! Не сможет!»

Грозный, хмурый Иван Персияныч полон был решимости только одну минуту – первую минуту. А потом в нём что-то дрогнуло и рассиропилось. Он ещё думал, он ещё надеялся, что вот-вот и стрельнет, непременно стрельнет в этого гада ползучего, в этого зверя о двух ногах. Он стрелял таких зверей в тайге и на болоте. Стрелял, когда видел, что им не разминуться на узкой тропке. Стрелял, когда осознавал, что другого выхода нет: или ты – или тебя.

Его палец на курке стал наливаться ненавистью. Но всё-таки хотелось ещё поговорить. Что-то важное, главное хотелось прямо в глаза ему сказать, этому паршивцу.

– Что ж ты наделал? Пакость…

– Отец! Да ты послушай… – Варфоломей старался быть спокойным, убедительным. – Я же хотел по-хорошему!

– Так по-хорошему никто не делает… Так только сволочи…