Евдока не очень-то верил.

– Ну, и что же ты выучил?

– Россия – это наше золотое дно! – затарахтел Матёрый, как прилежный ученик возле доски. – На западе от острова Потерянный, на широте и долготе Большой Медведицы, когда она там светит ровно в полночь… Короче говоря, там лежит на дне огромный пароход, под завязку набитый золотом! Грабили храмы тогда, понимаешь, и увозили добро за бугор. А наши моряки – не фраера дешевые: открыли кингстоны – и всё… Пошли, Сынок, со мной. Если там пустыня начинается – пароход легко будет найти! А найдём, так ты себе купишь не только белую шляпу и не только тройку лошадей…

Железный грохот поезда заглушил последние слова. Заскрипели тормоза. Состав остановился, сладко и расслабленно постанывая рессорами и ступицами, натруженными на подъеме в гору и на виражах.

– Нет, Стахей. Мне до дому пора. Там жена, ребятишки заждались.

– Зря, Сынок, со мной не едешь, зря! Там золота хватило бы на всех! – Матёрый вздохнул, как бы не очень-то и веря своим словам. – А я всё же поеду!.. Надо посчитаться кое с кем, чтобы им житуха клубничкой не казалась… А ты, Сынок, живи! – Он легонько стукнул его в грудь. – Живи, зараза! У тебя получится! Ещё родишь мальчишку – Стахеем назови. Замётано? Ну, будь здоров, держи набор костей! И дай бог нам больше не встречаться! Не люблю я счастливых, Сынок! Зашибу!

– Не встретимся уже. Я шкурой чую.

– Ну, это как сказать… – Стахей порывисто обнял Сынка и застеснялся – грубо оттолкнул и, точно извиняясь, улыбнулся необыкновенно широко, открыто, как, наверное, не улыбался уже много лет.

Он знал, что больше не увидит никогда ни этого Сынка, ни эту несчастную станцию – одну из многих тысяч, дремлющих сейчас посреди заснеженной России.

22

Буря налетела небывалая: где-то в предгорьях в сумеречном небе вдруг заворочался тяжёлый зимний гром, точно медведь, растревоженный в берлоге; из-за перевала ветер выползал и норовил встать на дыбы – злой, напористый шёл, выпуская корявые когти; царапал и гнул на полянах берёзы, осинники… А в полночь между небом и землей молнии схлестнулись на ножах – явление довольно-таки редкое среди зимы… Тайга шаталась под напором ветра, скрипела и потрескивала, но удержалась на крепких «ногах». Буря с земли поднимала огромные скирды снегов, растрясала в мелкую мякину, раскручивала с дьявольским хохотом и визгом, и стонала, тужась, – хотела зашвырнуть снега обратно в небеса…

А утром божий мир – будто родился заново.

Свежие изумительные картины открылись глазам.

* * *

Воскресным утром Евдока Стреляный – необычайно деловой, серьёзный – сидел в белой шляпе за столом своей горницы. Книжку с детскими картинками держал в руках.