Так процессия и удалилась. Впереди — женщина в потрепанной куртке, она несет на плече пару довольно толстых коротких палок. Следом по бокам — два монстра с вывернутыми назад суставами лап, лохматые, когтистые, в тяжелой броне. А над улицей беззвучно парят дракон с веселой рыжей оторочкой по стыкам пластин.

— Никто их не заметит? — поразился Йен. — Хотя кто поверит свидетелям? Тут до Трансильвании рукой подать. А сумасшедших стало так много, что их приходится выпускать из больниц и рассаживать в высоких кабинетах.

Черна не слушала шепота недавнего спутника. Она шагала по середине улицы, ощущая в душе звенящую легкость. Вопрос смысла смерти перестал донимать, потому что в смерти нет смысла, куда важнее жизнь. Во всей полноте смыла этого понятия.

Кэччи аж подпрыгивали, азартно клацали когтями и постукивали себя хвостами по ногам. Торжествовали победу задолго до того, как появился повод. Это было смешно. Существа исподья в представлении Черны лишены возможности жить — они ведь не свободны и в самом простом выборе. Для них смерть, своя или чужая — единственная веха в тусклом подневольном существовании.

Постройки по сторонам улицы постепенно делались выше. Вдали продолжали редко и бестолково постреливать: люди, вздумавшие послужить исподью, уродовали людей, не способных объединиться и дать отпор. Прочие жители этого мира сидели и ждали завершения ночи, чтобы вздохнуть с облегчением: беда прошла мимо. Некоторые люди ждали рассвете еще и затем, чтобы поживиться не разграбленным добром: а зачем оно мертвым? И живым не было дела, что прямо сейчас они теряют невосполнимое, пусть и невидимое. То, что дежало их свободными и более того — людьми...

Плоскость ощутимо прогибалась, вздрагивала и слоилась. Она, подобно болоту, впитала смерть и боль, взбухла, становясь трясиной. Она была готова впитывать еще и еще, прогибаясь ниже, делаясь бездонной... Черна покосилась на темный силуэт храма по правую руку. Добрый монах Игнатий огорчился бы и сказал: катастрофа. А еще он стал бы молиться, уверенный, что важно сказать слова и окурить место святотатства дымом. Хотя главное — сам человек...

— Наш город, — прорычал левый кэччи, заметив взгляд.

Черна рассмеялась, отмахнулась и зашагала дальше, иногда фыркая при воспоминании о похвальбе. Улица влилась в другую, заузилась, втискиваясь в рамки старого города. Довела до самого вокзала. Там как раз закончили грузить каких-то людей в скотный вагон без окон. Поезд тронулся, застучал по рельсам, перебрасывая костяшки душ справа, где учитывается жизнь — налево, в смерть. Усердие счетовода росло, дробный стук учащался, поезд набирал ход.