Чем-то этот лес напоминал мне о Темноземье. И не тем, что деревья пробивались к небу, не тем, что растения, пучки трав и папоротники свисали со стволов, подобно цветам. И не тем, что туман стоял такой густой, что казался легкой моросью. Молчание – вот что возвращало меня в тот лес. Тишина – вот что меня беспокоило. Некоторые лианы веревками свисали прямо перед нами. Некоторые загибались обратно и змеями обвивали ветви. Некоторые и в самом деле были змеями. Темнота еще не наступила, зато ни единый солнечный луч не пробивался сквозь эту листву. Только это было не Темноземье, ведь в Темноземье полно было призраков зверья, слышалось воркованье, карканье, повизгивание и выкрики. Тут – никакого рычания, никакого рева.

– Вот дерьмо! – воскликнул Найка. Я оглянулся и увидел, как он соскребает с ноги червей. – Черви распознают гниль, когда та на них наступает, – вздохнул он.

Я перебрался через поваленное дерево, ствол которого был высотой с меня, и продолжал шагать. Дерево осталось далеко позади, когда я заметил, что Найка за мной не идет.

– Найка!

По другую сторону лежавшего ствола его тоже не было.

– Найка!

Запах его был повсюду, вот только дорожки к нему не открывалось. Найка стал воздухом: он повсюду, но – ничто. Я обернулся и успел заметить лишь две широко расставленные ноги, и не успел я разглядеть чего-нибудь между ними, как какая-то белая слякоть влепилась мне в лицо.

Он тянул ее с моей головы, с лица, с глаз, что-то и в рот мне попало, на шелк похожее и совсем безвкусное. Я видел, как шелк с моих глаз опутывал меня, крепкий и блестящий, хотя сквозь него виднелась моя кожа. Бабочка, обернутая в кокон. Руки, ноги – я ничем шевельнуть не мог, как ни старался брыкнуть, топнуть, отодрать или вывернуться. Я был накрепко прилеплен к какой-то слабой ветке, сгибавшейся подо мной. Мелькнула мысль об Асанбосаме, бескрылом братце Сасабонсама, скакавшем вверх-вниз по своему дереву, ветви которого были увешаны гниющими женщинами и мужчинами. Вот только тут ничего не гнило. Я счел это за добрый знак, пока не услышал его над собой и не понял, что жрать свое мясо он предпочитает свежим. Он откусил голову маленькой обезьянке, и хвост той безжизненно сник. Разглядел он, что я смотрю на него, лишь когда в пасти исчезло все, кроме хвоста, его он засосал себе в рот со слюнявым чмоканьем.

– Чпок-чпок-чпок – только это и могут. Я-то, я-то даже голодный не был. Знаю эту милашку-мартышку, вот мамочка-кипунджи[61] явится искать деточку-кипунджи, я и ее слопаю. Шкодники, такие шкодники эти кипунджи, такая от них сумятица, летают в поисках плодов и такой бардак в моем дому устраивают, да, устраивают, еще как устраивают, всю листву засрали, срут и еще как срут, а моя мамулечка скажет, она сказала бы, мамулечка ничего не скажет, померла она… о, зато говорит она: держи дом в чистоте, не то негодной женщине захочется тебя, вот что она говорит, киппи-ло-ло, вот так она говорит.