Я шагал. Слышал свои же шаги по кустам. Какой-то мужик шагал впереди меня, впереди на несколько шагов, и я раздумывал, как это не заметил его раньше. Шел он совсем не спеша, в походке ничего особого, просто брел. Волосы длинные, вьющиеся, когда запахнул свой плащ поплотнее, то показались руки, светлые, как сам песок. Сердце у меня отчего-то екнуло. Подбежал к нему поближе и встал, сам не знаю почему. Совсем рядом влажные волосы, острый срез от нижней челюсти до подбородка, борода рыжая, скулы высокие – всего этого мне хватило, чтоб подумать: «Он это», и не хватило, чтобы сказать: «Нет, не может этого быть». Плащ скрывал его ноги, но я узнавал широкую походку: мыски ног уходили в почву раньше пяток, даже в сапогах. Я ждал его запаха, но не донесся никакой. Плащ упал и сложился в кустах. Сперва я увидел его лодыжки, зеленые от травы и коричневые от грязи. Потом икры, всегда такие толстые и сильные, так не похожие на икры любого из мужчин в этих краях. А его бедра сзади, его ягодицы, всегда такие гладкие и белые, будто и не лежал он никогда голым под солнцем на вершине баобаба, как какая-нибудь обезьяна. Над ягодицами его деревья и небо. Ниже плеч его деревья и небо. Над его ягодицами дыра, пустота, все выедено от живота до спины, осталась лишь брешь, большущая, как целый мир. Капала кровь, падали кровавые кусочки, а он все равно шагал.

Зато я не мог. Никогда не были мои ноги так слабы, и я упал на колени, тяжело и медленно дыша, ожидая, когда в душу мою вселится Итуту. Не вселилось. В голове не осталось ничего, кроме желания прильнуть к нему, обнять руками голову, потому как отовсюду налетали мухи, и плакать, и рыдать навзрыд, и кричать, кричать, кричать, обращаясь к деревьям и небу. И читать то, что написал он собственной кровью на песке:

«Малец, малец был с ним».

«Красавец мой, – кричал, плача, я, – как мог я опоздать! Я должен был прийти раньше, чем покинешь ты этот мир, обратить душу твою в нкиси и носить у себя на шее, так, чтобы мог я гладить ее и чувствовать тебя». Какой-то мистик с нкиси в форме пса сказал: «Один страдающий дух хотел бы переговорить с тобой, Волчий Глаз», – только мне слова были не нужны. Я назвал его по имени, и оно воющим стоном сошло с губ.

Этот Мосси шел себе и шел в чащу кустов. Это я понимаю. Наверняка приходит время, когда в горе не остается ничего, кроме дурноты, меня же с годами мутит от дурноты. Я бесился и ревел во все горло, а запахи и той твари, и того вампира оба вошли в меня, и я поднялся, вынул оба своих топорика и побежал, крича в ничто и прорубаясь сквозь ничто. Бежал от чего-то нового, должно быть, это главная ведьма старается нанизать на иголку с ниткой за смертью смерть и сшить их воедино. Мой отец, кого я не знаю, и мой неотомщенный брат. И Мосси, и еще так много кто. Не главная ведьма, а бог загробного мира рассказывает мне о неправедно умерших, что я должен исправить, как будто это из-за меня они мертвые. Как Следопыту, что не живет ни ради кого, надзирать за таким множеством мертвых? Надо ли его винить за них за всех? Голова у меня с головою в разлад пошла, я спотыкаться стал. Леопард, вот кому надлежало бы тут быть – прямо сейчас, – чтоб вонзил я ему нож в самое сердце. Нога зацепилась за поваленное дерево, и я упал.