– Эй вы, там! – крикнул де Обур, обращаясь к городскому плебсу вокруг шибеницы. – Утешьтесь! И закройте пасти!

Шум и крики смолкли. Люди перестали напирать на городских стражников, осмеивать их и забрасывать грязью.

– Добрые мещане и селяне! – возвысил голос де Обур. – От имени городского совета Кагора и нашего светлейшего господина мэра я объявляю, что рекомый Франсуа Вийон, бывший парижский бакалавр, приговоренный к повешению между небом и землею, будет помилован. Поскольку согласился он идти в ученики к мастеру Петру Абрревою, городскому тортору, как присяжный палач и подмастерье. Что мы нынешним объявляем и устанавливаем!

Толпа завыла, забила в ладоши, засвистала от радости. И это несмотря на то, что не удалось ей лицезреть куда более притягательное зрелище. Чиновник повернулся к трясущемуся палачу.

– Мастер Петр. Приговоренный ваш. Забирайте его.

Вийон чувствовал, как он слабеет, как становится ему темно и холодно.

А потом он сомлел.

2. Субтортор

2. Субтортор

– Ешьте. Не торопитесь, господин Вийон. Времени у нас много.

Поэт с трудом оторвался от миски с кассуле. Запивал пищу бузотом из глиняного кубка. Вино было настолько разбавленным, что Вийон едва ощущал в нем алкоголь, но нынче, после освобождения из-под виселицы, и эта водичка на вкус была словно отборный кларет из королевских подвалов Лувра.

Сидели они в старой, разваливающейся палаческой башне в предместьях Кагора, неподалеку от моста Валентрэ. Ветер выл в изгибах стены, стучал прогнившими ставнями, а снег сыпал все сильнее. Мастер Петр Абрревой и себе налил вина в глиняный кубок. Поэт видел его седые, взлохмаченные брови, исхудавшее, покрытое желтыми пятнами лицо, красные глазки и шею, сморщенную, словно у подыхающего индюка. Старый палач покашливал, руки его непрерывно дрожали.

– Я уже скоро уйду, Вийон, – прохрипел он. – Тридцать и один год трудов, с праздника Призыва Апостолов года… Верно! Со времени, как сожгли Орлеанскую Деву, ля Пюсель[128]. Три десятилетия я рубил головы, колесовал, разрывал лошадьми, четвертовал, топил в мешках ведьм, сжигал на кострах колдовские книги и гримуары. Тридцать лет страппадо, «ведьмовского стула», «испанских сапожков», кавалетто и «нюренбергской девицы», раздавливания пальцев да ломания костей. И после этих тридцати годков муки я даже не могу спокойно покинуть этот мир, Вийон.

Поэт ничего не сказал.

– Я знаю, горожане боятся палачей. Позорит их уже прикосновение моего плаща, не дай Бог дотронуться им до моего меча. Не хочу тебя заставлять, – Петр закашлялся и долго харкал кровью, – колесовать приговоренных. Если не пожелаешь принять мою профессию, то можешь уехать из Кагора, едва лишь захочешь.