– Это еще ни о чем не говорит, – возразил тот второй. – Любой краковский вор станет Овидиевы псалмы распевать, когда мастер заплечных дел познакомит его с ласками «нюренбергской девы»…

– Этот разбойником не выглядит, – сказал первый. – Поэтому хватит уже, пан Марчин. Тут же Венгрия, а не ваш Курпе. Тут надобно задор и благородство показывать, чтобы не думали чужаки, будто Литва и поляки только и умеют, что по глухим чащобам тевтонских кнехтов сулицами накалывать.

– Ne sutarti, – отозвался голос из-за спины.

– И хорошо, Жвикулис, что не понимаешь. Потому как мы тут о политике говорим и о рыцарских делах, а не о медведях и ковеньском березовом меде. Давайте отпускайте его!

«Cracoviensis[141]? – пронеслось в голове у Вийона. – Это венгры? Итальянцы? Нет, должно быть, чехи… Или поляки. Чтоб их всех дьявол унес!»

Железная хватка держащих его рук ослабла, клинок перестал давить в шею. Вийон отхаркнул и опустил голову, каковую чуть ранее задирали ему так высоко вверх, что мог он сосчитать не только мух на балках потолка, но даже и обонять все головки лука и чеснока, которые ели в последнюю неделю его преследователи.

Пребывал он в руках двух прислужников – старого, с волосами, остриженными так ровно, словно на башку ему надевали горшок, и другого, пониже, что видом своим напоминал дородный, обомшелый пень из вековечного бора. Оба были в кожаных доспехах, с кордами на поясе – и высокий как раз прятал железо в ножны; им-то он чуть ранее едва не побрил Вийона. На лестнице, что вела на чердак, стоял худощавый, слегка поседевший мужчина в расстегнутом акетоне, с высоко подбритыми волосами – словно у французского рыцаря. Из-за плеча его выглядывал молодой господинчик с мастерски завитыми волосами. А позади него стоял еще один слуга. Рыцарь и оруженосец. Или два рыцаря и слуга. А эти двое – наверняка оружная челядь.

Вийон склонился по-придворному, когда рыцарь спустился с лестницы. Отбросил на спину капюшон со знаком ракушки[142].

– И откуда ж путь-дорога вас ведет? – спросил поляк. – Из Франции? Из Вены? Из Нюрнберга?

– Из самого Парижа, добрый господин. Иду в Константинополь, каясь за грехи молодости. Простите, что вторгся в ваш альков, но во всем Саарсбурге нет ни единой живой души… Думал, что мор, война или пожар тут людей погубил…

– И наверняка искал способа чего стянуть, – прислужник, стриженный под горшок, рявкнул на латыни, подслушанной, небось, в кухне господина. – Я бым зараз за конем повлучыл, пьенты пшыпалил, а втеди до вшысткего бы ше пшызнал.[143]