Ян из Дыдни двинулся к хорам. Остановился подле монаха, напротив которого расположился Жвикулис. Тот, хотя и водил оселком по клинку меча, не спускал с доминиканца взгляда.

– Как вас зовут, отче?

– Альберт Ансбах, господин. Кистер отцов святого Доминика из Германнштадта.

– И как вы оказались в Саарсбурге? И в этой церкви? Сбежали от стригонов?

– Я был в процессии, – прошептал монах. – В той, которую пробст Рабенштейн созвал, дабы изгнать зло из Блессенберга, и которую мы, отцы-доминиканцы, поддержали нашими молитвами. Никто из нас и не думал тогда, что близится Страшный суд и конец света.

– И что случилось на проклятой горе? – спросил Вийон. – Отчего процессия вернулась измененной?

– Это уже неважно, сыне. Вслушивайся в звуки ангельских труб. Молись – и будут тебе отпущены грехи. И не противься воле Господней.

– Удивительно мне, что конец света начался в такой вонючей и завшивленной дыре, как Саарсбург. Или Бог-Отец не мог найти себе места повеселее для Dies Irae? Из того, что помню, должен бы он начать с Рима, Венеции, Парижа, наконец. С района разврата и шлюх, с Сите или Глатиньи. Отчего же – здесь, в Семиградье? В саксонском городе, где и женщины смердят хуже старых коз?

– Неисповедимы пути Господни, мой мальчик. Быть может, обитатели тутошние грешили гордыней? Наверняка причиной тому был пробст Рабенштейн. Когда мы встали перед горой, он принялся произносить экзорцизмы, требовать, чтобы дьявол шел прочь из этих мест. Сатана же, ясное дело, притаился и носа наружу не казал.

– И что тогда? Почувствовали вы миазмы безумия? Черной смерти?

– Тогда господин священник созвал всех оружных. И вместе они спустились в подземелья под Блессенбергом. Долго их не было, поэтому толпа перестала вести себя скромно. Как обычно, когда нет пастыря, становится понятно, что между овцами хватает волков и шакалов.

– Плебеи поссорились? Подрались?

– Ожидая священника, они встали лагерем, зажгли костры, при которых предавались греху обжорства, пьянства, а еще, – он понизил голос, – распутного adulterium…

– Как и все мы, когда брюхо наше набито… – пробормотал Вийон.

– А еще мерзейшей содомии, потаскушеству со шлюхами и праздности, – продолжал брат ордена святого Доминика. – И каково же было всеобщее удивление и замешательство, когда пробст Рабенштейн вернулся во главе своего отряда. А потом бросился в толпу и принялся кусать прихожан.

– Наверняка дабы оделить их достойной карой за грехи, в какие они впали под Блессенбергом…

– Я видел все это издали, – сказал поспешно доминиканец. – Но то, что узрели глаза мои, было свидетельством гнева Божия. Мещане не понимали сперва, что им следует делать, некоторым казалось, что пробст одержим безумием. Но прежде чем они пришли в себя, прежде чем вытащили мечи, большая часть была уже покусана теми, кто вышел из подземелий. Потом охватила их горячка – я видел, как они падали, словно мертвые, как грызли камни. Я пошел туда, трясясь от ужаса, и тогда они начали воскресать. И идти в Саарсбург, чтобы исполнить Божий план. Тогда-то я и понял, что мир завершился. Пришел сюда помолиться и приуготовиться к новому рождению Христа…