Сделав это, я свернулся клубком, позволив теплу наполнить измученное тело, и попросил у богов, чтобы они послали мне сон.

Меня разбудил луч света, который проник внутрь сквозь порванный экран на окне. Я не знал, сколько прошло времени, только чувствовал отчаянное желание облегчиться и сильный голод. Волчий бог не пришел, и мне оставалось только двигаться на север. Я также слабо верил в то, что Окара не призвал бы меня назад, если бы у него не было каких-то планов и намерения их объяснить.

Первое из моих насущных желаний удовлетворить не составило труда, а вот голод представлял серьезную проблему. Я мог снова изменить форму и поймать какого-нибудь мелкого зверька – я еще не знал, какое влияние окажет на мой человеческий организм еда, которой я питался в обличье птицы, – но после превращения обратно в человека у меня по-прежнему болело все тело и совсем не хотелось усугублять свое состояние.

Поместье моего отца находилось совсем близко, и, если его бизнес не пострадал – что вполне могло произойти после того, как я лишился милости империи, – в кладовых было полно еды.

Мои родители избежали проблем из-за роли бабушки и дяди в найэнском восстании, но я не сомневался, что моя измена не пройдет для них даром. Как писал мудрец Путник-на-Узком-Пути: «Фрукт, кислый или сладкий, является отражением ветки, на которой он созрел». Нелепая мысль, если хорошенько подумать. Мой характер слепили Коро Ха, бабушка, Рука-Вестник, Иволга и Атар. Родители произвели меня на свет, но не имели никакого отношения к формированию личности.

Я взял несколько книг, которые оставила здесь бабушка. Мне было не по силам унести все, и я выбрал только те, что могли рассказать мне как можно больше про Найэн: мифы и легенды о Солнечном короле и его борьбу за объединение враждовавших государств острова в единую нацию. Я понимал, что возраст, опыт и изменившийся образ мыслей придадут новую форму историям, оставившим у меня в памяти смутный след. И я получу более четкое представление о теперь моем народе.

Выйдя из храма, я остановился на мгновение у статуи Окары.

Она показалась мне меньше, чем я помнил, более обветренной. Одну ногу опутывали ползучие растения, а спина была испачкана испражнениями птиц. Однако глаза остались такими же проницательными и по-прежнему смотрели на меня в окружении шрамов, которые я гораздо лучше помнил по снам, чем по детским воспоминаниям.

Разглядывая шрамы Окары, я вспомнил о своих и снял с левой руки тряпку с засохшей кровью. Рана заживала, но медленно; впрочем, к счастью, следов заражения видно не было. Я снова завязал руку, оторвав полосу от рукава, и зашагал по знакомой, заросшей травой тропе.