– О, Ольха. Зачем? – Она взяла мою руку в свою. – Мы все являемся чьими-то инструментами. Часто сами того не знаем, но всегда. Ты читал писания мудрецов. Мы служим чему-то, но не себе.

Я отшатнулся, меня неожиданно наполнила ненависть к ней. Она не видела жестокости, даже по отношению к собственному сыну. Меня посетила не менее жестокая мысль, которая слетела с моего языка.

– Зачем ты меня родила, мама? – спросил я.

Ее спина и плечи напряглись, но она взяла себя в руки, и на ее лице появилось выражение материнского беспокойства.

– Что за вопрос? Я любила твоего отца, и мы хотели ребенка.

– Но только одного? А если бы я умер? Первые годы самые опасные, не так ли? Многие сиенские жены мечтают родить своим мужьям двух или трех сыновей, а некоторые в процессе рожают много дочерей.

– Мы пытались…

– Правда? – Мстительность сделала мой голос резким, несмотря на нахлынувшую глубокую печаль. – Он мог выгнать тебя, когда пришли солдаты. Так было бы проще и, вне всякого сомнения, безопаснее. Но ты родила ему сына, и это изменило твой статус, возвысило в его глазах…

– Глупый сын пытается заглянуть в спальню родителей, – сердито перебила меня она, но я не сдавался.

– Мы все являемся чьими-то инструментами, не так ли? Он послужил твоей цели, а ты – его, я же вам обоим, каждому по-своему.

– Убирайся. – Ее голос был ледяным, глаза превратились в два куска железа.

– Ты готова отказаться от единственного сына? – спросил я. – Впрочем, полагаю, теперь я стал скорее обузой, чем ценным приобретением.

– Как она тебя назвала? Глупый-Пес? – Мать встала, плечи и руки у нее дрожали от ярости, но она держалась, не желая кричать, как я мгновение назад. – Ты теперь принадлежишь ей. Уходи, чтобы мне не пришлось отправить гонца за стражами магистрата.

Я смотрел в ее жесткие глаза, мое негодование и презрение отступило, оставив пустоту. Не этого я хотел.

– Мама… – сказал я, переходя на сиенский язык.

– Что? Ты станешь меня осуждать? Винить за то, что я искала безопасности, что благодаря мне ты ступил на золотую дорогу, самую ослепительную в наши тяжелые времена? Твои слова подобны стрелам, которые ранят мое сердце, но оно уже привыкло к боли. А теперь иди. Стань инструментом высохшей старухи, которая жива только благодаря своей ненависти и злобе. Когда меня спросят, где мой сын и как он служит империи, я буду говорить, что он мертв.

Я сглотнул горький комок, и меня наполнил первобытный страх ребенка, осознавшего, что мать его бросила и никогда не вернется. Меня удивило то, как много для меня значила женщина, чью правду, надежды и страхи я начал понимать, когда ее потерял.