У меня было много времени, чтобы обдумать этот момент. Мое прощение такое обширное, такое всеобъемлющее. Какая жена не даровала бы его мужу, отправляющемуся на войну? Я простила его за все, что должно быть сделано, простила за наши нарушенные брачные клятвы, простила за невыполненные отцовские обязанности. И вот, сбросив груз сомнений и облегчив душу, он уплыл. Само собой, он тоже терзался сожалениями, но каким великим даром ему стало мое прощение, каким бальзамом на раны. И как безжалостно ограбила я этим свое дальнейшее существование. Ведь, видишь ли, в чем дело – он так и не сказал, что ему жаль. Не взял меня за руку, не посмотрел мне в глаза и не произнес: «Пенелопа, супруга моя, мне жаль. Мне жаль, что я должен покинуть тебя. Мне жаль, что я подвожу тебя. Мне жаль, что я возлагаю на тебя такой груз. Мне жаль ребенка, которого я оставляю на тебя. Мне жаль». Это стало бы его равноценным даром мне. Его извинения, адресованные мне. Но этого так и не случилось. Он попросил меня простить его. Меня – вручить этот дар моему мужу. Даже в тот момент – трогательный момент, один из трогательнейших моментов, которые поэты называют актом величайшей преданности мужа своей жене, момент вынужденного прощания – он ничего не дал мне, а лишь получил. Получил мое прощение и не какой-то кусочек, не самую необходимую часть. Он получил его за все, что было, и за все, чему еще только предстояло свершиться. Иногда я ненавижу его за это. Честное слово.

Орест смотрит на Пенелопу затаив дыхание, не шевелясь. Даже Электра немного вышла из своего ступора и не отрывает взгляда от итакийской царицы, слегка приоткрыв рот и часто дыша, отчего плечи ходуном ходят вверх-вниз. Фурии, сбившиеся в кучку, словно в поисках утешения, чистят друг другу перышки. Я чувствую тепло божественного света стоящей рядом Афины, ощущаю аромат леса, идущий от босых ног Артемиды, которыми она зарывается в землю.

Пенелопа вздыхает, трясет головой: отпусти и забудь. Вынырнув из глубин своей памяти, снова обращает свое внимание к Оресту.

– Вот видишь, родич. Ты лежишь здесь и просишь прощения. Ты кричишь: «Мама, мама!» – но твоя мать мертва. Ты убил ее. Ты, твоя сестра – и я. Пусть ты и держал меч, но мы все помогали тебе вонзить его ей в сердце. Все мы. Так было нужно. Мы все исчезли бы без следа, не сделай ты этого, и она знала об этом. Она простила тебя, как бы тяжело это ни было. Это до смешного очевидно всем, у кого есть глаза. Она простила тебя задолго до того, как ты убил ее, – как мать она простила тебя. Полагаю, это был один из самых потрясающих ее поступков, а ведь она прожила весьма замечательную жизнь. Единственное, что заботило ее больше собственного выживания, было твое, и ради него ей пришлось умереть. Она знала об этом. Полагаю, и ты знаешь об этом. Полагаю, ты видел это в ее глазах в ту ночь, когда убил ее. И тут возникает вопрос: о чем именно ты просишь?