Животное вроде большой кошки.

Звучит неплохо.

Не думаю, что слово «большая» здесь подойдет, э-э-э, дайте подумать…

Урания впала в пьяное забытье. Приены и Теодоры нигде не видно. Эос отправилась на поиски комнаты, подходящей для размещения ее царицы на ночь, и нашла одну с чудесной мягкой кроватью, прилегла на минутку и… Что ж, бывает…

Автоноя укладывает свою подругу-служанку, бродит по дому, задувая лампы, приносит воду женщинам, стоящим в карауле на крыше, смотрит через пролив на темную тень нависающей Итаки, что ждет их, повернувшись спиной к горизонту. Электра спит в отдельной комнате, подальше от постели брата, и не видит снов, и не плачет в темноте. Пилад выглядывает из-за двери в комнату Ореста и, увидев лишь Ясона, дремлющего на своем месте караульного, закрывает дверь, отрезая окружающий мир, и ложится подле кровати своего царя, чувствуя, как от медленного, ровного дыхания поднимается и опускается грудь его брата, его господина.

Кенамон поет о доме, а позже он столкнется в темноте с Пенелопой, отправляющейся на отдых, и их плечи соприкоснутся в темном незнакомом коридоре этого дома, и пальцы – тоже, и они посмотрят друг на друга в безмолвной темноте и увидят лишь поблескивающие белками глаза друг друга.

А когда над морем разливается рассвет, слышится другой голос, слишком просоленный и искореженный морем для песен, и он зовет: домой, домой, домой. Я вижу Афину, летящую подле Одиссея, который поднимает голову над остатками своего плота и моргает, заставляя ожить воспаленные глаза, чтобы поприветствовать рассвет, встающий за его спиной. Домой, шепчет он, впившись взглядом в бескрайнюю синь моря.

Домой.

На следующее утро боевой корабль показывается недалеко у гавани Итаки.

Это то самое судно, на котором Пенелопа скрылась с острова, корабль женихов, отосланный подальше и снова призванный светом костров в эти неспокойные воды. На его палубах женщины: некоторые – в спартанских нагрудниках, другие – в бронзовых наручах, снятых с трупов спартанцев. Тех, кто надел доспехи, немного, потому что они плохо сидят, а Приена не одобряет сражений в любом доспехе, который не сидит на тебе как влитой. Единственная вольность в облике, которую она разрешила своим воительницам, стоящим на палубе, – это боевая раскраска лица внушающими страх кроваво-алыми и грязно-охряными полосами, свитые из испачканных волос короны и звучная, словно вой животных, горькая песнь, приветствующая новый яркий день. Они по очереди бьют в барабаны войны, выстукивая собственный дикий ритм, а на носу стоит Орест с сестрой по левую руку от него и Пиладом – по правую. Посреди палубы свалены остальные доспехи, снятые с убитых на Кефалонии спартанцев, и эта яркая куча блестящих богатств заметна даже с дворцовых стен, с которых на нее сейчас и любуется Менелай.