– Брат? Ты хорошо себя чувствуешь?

Он тянется к ней, но, не рассчитав расстояния, теряет равновесие и мешком падает с кресла.

И вот он на полу, задыхаясь, царапает землю в поисках опоры, давится, судорожно глотая воздух, а голова плывет от слабости. Пенелопа обходит стол, чтобы разглядеть его поближе, но остается вне досягаемости его слабой, обмякшей руки.

– Брат, – окликает она певуче, и голос у нее гулкий и далекий. – Брат, тебе плохо?

Он пытается заговорить, назвать ее подстилкой, рассказать обо всех тех вещах, что собирается проделать с ней, – он ведь все продумал в самых извращенных деталях. Он ей покажет; никто не посмеет назвать его рогоносцем, никто не посмеется над ним, он, Сцилла его сожри, Менелай, он всем им покажет.

Но с его губ срывается лишь жалкое мяуканье. Скулящий, жалобный звук, призрак былого голоса. Он снова пытается заговорить, но выходит лишь «а-а-а», и ничего больше.

Пенелопа со вздохом опускается рядом на корточки и печально качает головой.

– О небо. Похоже, тебя поразила та же болезнь, что прежде твоего дорогого племянника. Интересно, как такое могло случиться? Говорят, что род Атрея проклят. Но яд – это очень женское оружие, ты согласен? Его используют трусы и жалкие развратницы, а не великие цари.

Он пытается повернуть голову к двери, позвать охрану, Лефтерия, но Пенелопа хватает его за подбородок, подтягивая его голову к своему лицу, прежде чем ему удается заговорить. Наклоняется поближе.

– Братец? – щебечет она. – Братец, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты слушал очень внимательно. Хочу, чтобы не осталось ни малейшего недопонимания. Я могу достать тебя повсюду. Понимаешь? Может быть, ты и не боишься моих женщин с их луками, но другие женщины – те, что приносят тебе воды, те, что стирают твою одежду, те, которыми ты овладеваешь, те, которых бьешь, те, которых даже не замечаешь за своим плечом, – они повсюду. Мы повсюду. Мы достанем тебя, куда бы ты ни сбежал.

Она качает его голову из стороны в сторону, любуясь тем, как трясется при этом обвисшая плоть, как все его тело сотрясается, подобно медузе, в ее хватке.

– Ты оставишь Ореста в покое. Он будет царствовать в Микенах, а ты – в Спарте, и на этом всё. Ты не займешь трон своего брата. И мой не займешь. Только попробуй – и превратишься в трясущуюся и ходящую под себя развалину, в которую ты пытался превратить своего племянника, и, если думаешь, что падальщики охочи до плоти Ореста, просто представь, что они сделают, когда ты больше не сможешь защитить себя. Нет. Ты состаришься и умрешь, Менелай Спартанский, человек, спаливший целый мир, чтобы вернуть свою прекрасную неверную жену. Ты проживешь остаток своих дней в мире и покое. Так, по крайней мере, о тебе споют поэты. Вот и все, что я хотела сказать. Прощай, братец.