Менелай задумывается.
Менелай уже знавал поражения.
В конце концов, дочь – не такая уж высокая цена.
– Что ж, – выдает он. – Что ж, как удобно и по-семейному все выходит.
– Именно, – подтверждает Орест. – Я пришлю своих советников обсудить с тобой детали.
Он поднимается и, покачнувшись, хватается за край стола. Глаза Менелая блестят при виде того, как медленно, сгорбившись, племянник направляется к двери. Лаэрт тоже поднимается, догоняя Ореста и небрежно подставляет руку под локоть царя, не совсем поддерживая, просто шагая рядом.
– Я рассказывал тебе о том, как плавал на
И вот остаются лишь Пенелопа с Менелаем.
Они смотрят друг на друга –
Менелай потягивается медленно и лениво, скрипя суставами и хрустя спиной в процессе. Затем небрежно разваливается в своем кресле, вытянув ноги. Говорит:
– Ты же знаешь, я его достану. В итоге. То, что он сейчас в твердом уме, не значит, что таким и останется. Брак с моей дочерью лишь поможет мне заявить свои права, когда он все-таки его лишится. Стать регентом – возможно. Добрый дядюшка Менелай, по своему обыкновению, спешит на помощь. И тогда твоя… стайка девчонок превратится в кучку дерьма. Как только у Ореста снова поедет крыша, твоей защите конец. Тогда я вернусь, чтобы позаботиться о жене моего дорогого друга Одиссея, после того как до меня дойдут слухи о каком-то культе безумных женщин, опасном, даже кощунственном. Тысяча воинов. Пять тысяч. Да сколько потребуется. К тому времени, когда мы закончим, на всех проклятых западных островах не останется ни одной проклятой девки, которую мы не поимеем.
Толкая эту речь, он сжимает столешницу. Лицо его пышет жаром, бисерины пота усеивают лоб. Зал плывет по краям, он судорожно втягивает воздух. Это тоже похоже на поражение и на что-то еще, что-то другое, чего он не может до конца…
– Орест сойдет с ума, а его сестра станет… грязной подстилкой какого-нибудь толстого… свинопаса… А разобравшись с ними, я отправлю Никострата в твою… твою постель. И посмотрю, как он тебя отымеет, посмотрю, а когда он закончит, я…
Дыхание его учащается, и слова не успевают друг за другом, прерываемые вздохами, и мысли расплываются, ускользая. Пенелопа встает, такая высокая, такая мрачная, и в глазах ее – отражение пылающих яростью крылатых тварей с раздвоенными языками и когтистыми пальцами. Она наклоняется, и всё будто бы наклоняется вместе с ней; изучает его лицо и произносит звенящим голосом, словно набат, отдающимся в голове: