Орест пытается что-то сказать. Открывает рот, пальцы его побелели, так крепко он сжимает свой меч, он покачивается на морском ветру, а Электра протягивает руку и кладет ему на предплечье, будто хочет удержать. Глаза Клитемнестры на миг устремляются на дочь, но она не снисходит до того, чтобы заговорить с ней.

Миг они стоят так, и я чуть было не выхожу из себя, чуть не плюю ядом Оресту в лицо, но тут чувствую присутствие другой богини наверху, на утесе. Это наконец явилась Афина, на голове шлем, он скрывает лицо, видно только огонь в глазах, она сжимает копье, в руке щит: она снаряжена для войны, для окончания, чтобы завершить это все, – а рядом с ней, ведомый ее невидимой рукой, – Телемах.

Она привела сюда Телемаха.

Не знаю, какой ущербной хитростью или мелким обманом она вытащила сына Одиссея из постели, но она это сделала, и теперь он стоит, укутанный во тьму, которую мой взор разрывает, словно паутину, и смотрит на эту сцену. Я поворачиваюсь к Пенелопе, но она сына не видит, и на миг у меня возникает искушение подтолкнуть ее, прошептать: «Посмотри, посмотри, он там!» Но Афина стоит так близко к Телемаху, что может схватить его и улететь, она шепчет ему на ухо, а я чувствую, что глаза Гермеса и Посейдона, Аида и самого Зевса устремлены сейчас на этот берег, и под их взглядами я съеживаюсь. Я сжимаюсь. Я уменьшаюсь. Я забираю свою руку из руки Клитемнестры: прощай, – и в этот миг она ахает, будто только что увидела меч на поясе сына, словно почувствовала, как по венам расползается смертность. На миг она лишь женщина, одинокая, испуганная, и мне приходится смаргивать золотые слезы, когда вижу, как разбивается ее сердце. «Будь сильной, любимая, – шепчу я. – Будь царицей».

Мой муж грохочет отдаленным громом, призывая поскорее закончить с тем, что должно совершиться в эту ночь. Пришел ли он посмотреть на смерть убийцы Агамемнона или на то, как последнюю великую царицу Греции убьет ее собственный сын? Я не знаю, что занимает его больше: смерть царей или смерть цариц. Ему вряд ли хватит тонкости оценить и то и другое.

Электра открывает было рот, но ничего не говорит. Она наверняка приготовила какую-то речь, какой-нибудь список прегрешений своей матери, какой-либо великий призыв к кровавому возмездию, чтобы подтолкнуть брата. Но теперь, на берегу, этой речи не слышно. Слова улетают от нее, как дыхание, она протягивает руку и хватается за Пилада так, будто никогда раньше ей не требовалось теплого человеческого прикосновения, к ее ледяной коже.

Клитемнестра видит это, улыбается, кивает. У нее по-прежнему больше величия, чем у дочери, – это хорошо. Она этому рада. Ее глаза теперь обращаются на Пенелопу – и снова улыбка, теперь печальнее, опять кивок.