— Почему ты прервался? Слово — «шелушить», через «е».

— Я больше не могу писать; палец отнимается.

Она рассмеялась и встала, руки уперлись в новый, отчетливый изгиб бедер.

— Ты будешь писать, потому что ради этого ты есть, это цель твоей жизни.

Бурливший под болью гнев встал в горле желчью.

— Как ты смеешь, ты, чудовище! Как ты смеешь меня третировать? Я тебя защищал, а ты меня принуждаешь к такому?

— Я отношусь к тебе соответственно тому, как ты был создан, не более.

— Я больше не могу, — содрогнулся он.

— Можешь и будешь, потому что должен, потому что ради этого живешь.

— Ради Бога! — вскричал он.

— Именно ради Бога, — сказала она, ухмыляясь свысока.

— Ты мерзкая мокрощелка, — воскликнул он с таким гневом, какого еще никогда не пробовал на вкус.

Ее смех был громче его ярости и заполнил соборные своды пещер.

— Именно, — сказала она и разорвала свое простое платье, просыпая, словно новорожденных бабочек, каскад пуговиц. Встала яркая, гордая и непокорная, задрав в вытянутых руках разделенную ткань, аки крылья. Он поднял глаза и увял под улыбкой ее женственности.

Он написал «е» в «шелушить» со слезами на глазах и комком в горле, казавшимся антрацитом. И так продолжал, подавляя кипящее внутри буйство чувств. Она выкликала новые предложения, и он не заметил, как она слезла и встала рядом. Взяла банку с уже побуревшими чернилами и громко плюнула в нее, на что он обернулся, вдруг оказавшись вблизи ее наготы. Она взболтала деликатным пальчиком воду, сахар, кровь и слюну и тяжело уставилась в его жалкие глаза.

— Я… я… просто хочу… — начал было он.

Она приложила мокрый палец к губам и цыкнула, затем показала на его раззявленный рот и быстро сунула в него палец.

— Так будет легче, — произнесла она. Эффект сказался почти мгновенно. Боль иссякла, а через тело пролилось тепло, сосредоточившись в чреслах.

— Теперь пиши, — сказала она, на сей раз мягче. Следила, как он отвернулся, понурился, не смея больше на нее взглянуть. В следующие часы он писал, ни разу не подняв головы на ее звонкий и чистый голос. Чтобы сконцентрироваться и отвести глаза, он все вспоминал последнее письмо Лютхена, повторял под нос фразы из него. Старый священник ошибся насчет Модесты, но теперь его строгие слова помогали, как молитва, разбавить ее ошеломляющее присутствие, дарили хоть какое-то ничтожное место, чтобы спрятаться.

Дорогой Тимоти, Дорогой мой мальчик, мне очень жаль слышать о твоей потрясающей беде. Думаю, это дитя весьма отличается от того, что я сперва предположил, и я дал тебе плохой совет об обращении с ней. Важно уберечься от такого сильного потрясения. Разум — орудие с деликатным балансом, он может и отказать из-за таких переживаний. Однако душа сделана из другого теста, а я не сомневаюсь, что твоя душа — стоическая и знает об опасностях, которые могут ей выпасть. Уверен, рано или поздно крещение все уладит, как только в сердце чада осядет сущность нашего Господа. У меня нет сомнений: все, что гневает Модесту, развеется, стоит ей совершить паломничество в Ворр. Должно быть, чему-то в свернувшейся смеси ее туземной и чужеземной крови потребно воздействие великого леса. Твой труд теперь, когда она проходит через невинность к зрелости, станет фундаментом для спасения ее души. Я буду ждать ее и тебя, когда вы придете в Эссенвальд. Буде же на пути другие трудности, если положение ухудшится или что-то еще помешает ей добраться сюда, обратись к «Римскому обряду» и святому Бенедикту и знай, что можешь противостоять ей следующим: Sunt mala quae Ubas. Ipse venena bibas![12] Спасение ее души, спасение ее души. Злом меня да не искусишь. Чашу яда сам да вкусишь! Спасение ее души. Чашу яда сам да вкусишь.