Модель, ввезенная в Эссенвальд для расправы над преступниками и беглыми рабами, основывалась на гамбургском Фаллбайлер[18] — куда более умудренном устройстве, нежели его парижская прародительница. До наделавшей шуму премьеры уже перепробовали повешение и удушение — к небольшому воодушевлению и интересу. Но что-то привлекло внимание публики в благородстве и неторопливой подготовке Долговязой — как здесь стал известен Фаллбайль. Чтобы причина популярности прояснилась, понадобилось несколько казней. Как и многое в округе Ворра, она оказалась проявлением парадокса. Местные и кочевые племена практиковали и ценили всяческие затянутые и мучительные церемониальные смертоубийства. Кровожадность мероприятия трубила о его праведности. Долговязая же делала наоборот: вовлекала жертву в свою структуру и требовала ожидать на смертном одре, превращала в соучастника процесса. Когда лезвие наконец падало, труп исчезал под полом мгновенно, голова скатывалась по брезентовому желобу. Это вкупе с ожиданием повышало впечатление сценического фокуса, театральности иллюзиониста. А тот факт, что кровь практически скрывалась из виду, только повышал варварскую таинственность. Для общества, которое повидало все, ежечасно жило с жизнью и смертью и постоянно сталкивалось со всеми травматическими этапами между ними, это умолчание служило могущественным фетишем. Так что когда смерть первого белого преступника отгородили, а волшебство свершили «при закрытых дверях», публика почувствовала себя обманутой и исключенной. Одних звуков им было мало. Разочарование переросло в гнев, а тот вылился в преступление. Так что переговоры все тянулись, и участники нехотя согласились, что, покамест не найдена удовлетворительная замена, следующую казнь белого действительно проведут прилюдно и доверят старушке Долговязой без брезентовых ширм. Ополчение и Гильдия лесопромышленников всюду разослали тайные просьбы о предложениях. Разыскивались новые идеи или компромисс. Ведь на самом деле никто не собирался выставлять на обозрение смерть человека из высшей расы. Это могло привести к куда более суровым и пагубным неприятностям. Ждать пришлось месяцы, но в ответ не пришло ничего, кроме фанатичных бредней ненормальных и педантичного трехстраничного письма от французского интеллектуала. Когда же возможное решение наконец появилось, то появилось оно из самого неожиданного источника.

Создали его, конечно же, братья Вальдемар. После собора и часовни Пустынных Отцов новых заказов не поступало. Витражи в Эссенвальде больше никому были не нужны. Привлекли братьев не деньги; их скудные требования все еще утолялись пособием собора. Им требовался прожект, чтобы засучить рукава. Их долгие дни глодало не бедность, а творчество. Они разрабатывали мелкие механизмы и прихотливые мостики, но нигде не видели творческого вызова. А хотелось им дела — чего-то оригинального, чтобы переосмыслить, выжать пафос и смысл из процесса и изобретения. Эрнст пилил в мастерской, а Вальтер пошел через дорогу за пивом, сыром и хлебом для позднего обеда. По улице ковыляли и вопили обычные бродяги да попрошайки. Эта часть старого города славилась своим причудливым ассортиментом человеческих отбросов. Промеж христиан ее ласково звали районом Святого Жиля, хоть в округе и не стояло ни одной церкви. Здешние африканцы были почти сплошь изгнанниками из своих племен, кощунниками и преступниками всех мастей, какие только водились на континенте. Белые жители — равно убогие и юродивые. Личной истории здесь не существовало, дурости расспрашивать не хватало никому. С годами название «Святой Жиль» сжалось, как и все прочее в этих узких границах, и стало просто Скилом. Здесь же гнили некоторые самые старинные постройки, латанные-перелатанные лачуги из первоначальной деревни. Даже самые новые маленькие склады имели вид обветшавший и заброшенный. Самые дешевые в городе. Другими словами, Скил стал идеальным прибежищем для художников, обделенных и для тех, у кого скисло призвание в жизни.