Внутри все осталось таким же, как в тот день, когда он ушел, и это воспоминание осело в нем, как глина в воде. Он неподвижно сидел и не мешал дымке прошлых связей плести вокруг паучьи дендриты. Раскрыл все скромные комнаты, громоздкий шкаф и тайники. Перебрал все инструменты и оружие. Обереги и талисманы. Они трепетали в предвкушении. Несколько часов он мылся, любуясь своим телом и празднуя успех. С подмастерьем шамана Измаилом улажено — после многих дней омерзительной нервозности его рассечет Долговязый Адам, причем за преступление, совершить которое у него кишка тонка. Сидрус насладился всласть встречей с Шоле, переделывая ее тело в агонии так, чтобы она дожила до момента, когда ужаснет и отвратит Измаила. Хотелось бы задержаться ради суда и казни. Остаться и наблюдать, смакуя последние мгновения ничтожного отчаяния Измаила. Но Сидруса разыскивала полиция; его имя было названо. Начались расспросы. Не стоит разрушать то, что он так прекрасно подстроил. Лучше уйти и позволить тем же глупцам, кто восхвалял Измаила, сбросить его с небес на землю и отрубить ему жизнь. Следующая цель гораздо важнее. Небсуил и его медленная смерть были нужны Сидрусу пуще собственной жизни. Той ночью он спал в сладкой прочности лучшего и самого глубокого покоя в жизни. Без дурмана, без демонов, без других миров — утешающих. Только его собственный: идеальный, жестокий, выносливый и неудержимый.

На следующий день он скрупулезно собрал весь инструментарий. Оделся в купленное на рынке. Залакировал новые волосы и выдвинулся обратно к периметру Ворра и скрытому островку Небсуила.

Морские Люди слышали перевранные басни о невозможном. О том, что Уильямс съел ребенка, и о том, что белые люди требовали принести его в жертву. Скормить черному оригиналу, чей голод по дыханию осужденного так велик, что он разверзнет собственную грудь и скверно разорвет швы головы. Решение было простым: усилить заклинание призыва. Ребенок, что продолжал родословную первого Уильямса, должен отдать нечто больше своего обычного подношения. Пришла пора с любовью размазать его маленькую жизнь по жертвеннику.

Никто из двоих не видел и не чуял, как в дикости деревьев меняется их баланс, но Уильямс в полудреме, подвешенный и плохо сложенный в укрытии тела и души создания по имени Сидрус, внял и засиял. Потепление. Свет — тусклый, как свеча в бутылке, болтающейся в безымянном полуночном океане. Зов, разошедшийся от мокрого алтаря Морских Людей, содрогался на ветру и набирал скорость под пестрым солнцем. А когда нашел и пробудил своего любимого Уильямса внутри Сидруса, Лучник начал разворачиваться, словно в первых движениях уснувшего от усталости человека. Потягивая целеустремленность. Внешнее пробуждалось задолго до того, как к поверхности всплывет разум и к нему присосется рассвет. Уильямс начал осознавать границы и текстуры своего сосуда. Сидрус же ощутил только череду покалываний, мелкие смещения легкости от мозжечка до пят. Покалывания, которое он-то принял за новые признаки растущей энергии, но на деле бывшие тысячами поражений и отделений. Что-то поднималось из глубин чудовища.