Живущий в кромешном мраке, утративший чувство времени, я вновь превратился в зверя. Най. Даже не в зверя – быть может, в таракана. Я стал экзоментиссимо. Стал одним целым не с плетением Вирги, а с легионами Скуро. Порождением грязи и чумы. Я был созданием тьмы, как слепые голокожие крысы, что обитают в канализации и глубоких шахтах. Мои уши вставали торчком при любом новом звуке. Когда вдалеке гремели цепи или двери, я замирал. При первых запахах пищи, задолго до того, как ее сваливали в лохань, мой рот наполнялся слюной.

В таком крысином состоянии я часто слушал своих братьев и сестер, их писк и драки, стук крошечных когтей по камню, шныряние по моей клетке. Не раз я просыпался и обнаруживал, что они жуют мои уши, но я с легкостью ловил их и ел, поэтому они научились уважать меня. Я воображал себя их другом. Я научился распознавать их по скребущим шажкам. Некоторым даже дал имена. Существа, прежде неразличимые, стали моими сокамерниками. Долче, крыса без хвоста. Спера, крыса с рваными ушами.

Толстая и медлительная крыса, которая однажды подошла слишком близко и была съедена мною.

Эту я звал Гарагаццо.

Не знаю, сколько времени я прожил как животное, но в конечном итоге словно очнулся ото сна. И обнаружил себя трясущимся на полу, мечущимся от лихорадки и напуганным тем, во что превратился.

Я не уверен, воображал ли себя зверем во время болезни – или это произошло на самом деле. Некоторое время я цеплялся за вернувшееся самосознание, но потом вновь ускользнул, экзоментиссимо.

Так продолжалось достаточно долго, мой разум то выходил на поверхность, то исчезал, подобно скалам и мелям Наволанской гавани. Появлялся во время отлива, скрывался во время прилива. Терялся и вновь бывал обретен.

Я испытал потрясение и ужас, когда по тоннелю эхом разнесся топот сапог. Много людей – и не пахнет пищей. Только кожей. И сталью.

Я почувствовал запах стали.

Я отполз назад, пытаясь закрыться от зловонных дымных факелов, чей жар обжигал мою изъязвленную кожу. Люди в сапогах остановились перед решеткой. Животный инстинкт подсказывал мне, что это конец. Я больше не нужен калларино. Даже мое унижение больше не радует его.

Загремели цепи. Дверь со скрипом открылась. В клетку вошел человек, его едва не вырвало, и он отступил. Заговорил приглушенным голосом, словно прикрыв рот тканью.

– Вымойте его, – потребовал человек. – Он нужен калларино чистым.

При этих словах я оживился, вспомнив баню палаццо. Вспомнив тепло, пар огромных ванн, плитку, запах мыла. Двух девушек… их имена… У них были имена… Девушки были добры ко мне…